– Я же говорила тебе, это странная история. Очень странная, – руки Ивоны подтолкнули ее вперед.
– Разве такое возможно?
– В этом мире многое возможно, – Себила подошла ближе. – А ты выросла, Нина.
– Я…
– Стала женщиной. Матерью.
– Я помню, как вы играли со мной, когда я была ребенком.
– Почему бы тебе не продлить эту традицию? Приведи ко мне свою дочь. Уверена, мы поладим с ней.
Нина обернулась. Снова посмотрела на Ивону, нашла на стене выключатель и включила свет.
– Ты прямо как твой отец, – сказала Себила. – Любит истории, но ненавидит тайны. Знаешь, а ведь он мог занять место твоего дяди.
– Дэнни?
– Да. И тогда Ивона стала бы твоей матерью, а твоя нынешняя мать рожала бы детей твоему дяде. Но… Билли выбрал другое.
– Это правда? – Нина снова повернулась к Ивоне.
– Жалеешь?
– Нисколько.
– А ты знаешь, почему твой отец остался здесь?
– Потому что здесь была моя мать.
– Нет, – губы Себилы дрогнули: то ли улыбка, то ли разочарование. – Потому что здесь была его гордость. Его история. Его дитя, если хочешь.
– Он просто не хотел возвращаться к прошлому.
– Да. Писатель, который не написал ни одной стоящей книги. Я слышала об этом.
– Не пытайтесь унизить его в моих глазах. Вам это не удастся.
– А я и не пытаюсь. Он подарил мне дочь, дитя мое, а это значит для меня куда больше, чем тысячи книг и миллионы поклонников.
Нина опешила, растерялась, сбилась в кучу, как груда ненужных страниц, имевших смысл до тех пор, пока их не перепутал между собой ветер.
– Дочь?
– Я покажу тебе, где это случилось, – Себила взяла ее под руку, выводя из комнаты. – Я покажу тебе, как это случилось.
* * *
– Нина! – Брендс сбежал по лестнице. Схватил дочь за руку.
– Мне больно!
– Не смей заходить туда, слышишь?! – голос его сорвался.
– Это всего лишь картины, Билли, – Себила улыбалась. Двери в картинный зал были открыты. – Ты ведь когда-то и сам был здесь, помнишь?
– Оставь мою дочь в покое.
– Она просто хотела взглянуть.
– Нет.
– Можешь сделать это вместе с ней.
– Я сказал, нет!
– Тише. Тише, Билли. Ты разбудишь гостей.
– К черту гости!
– Отец? – Нина попыталась вырваться, но он сильнее сжал ее руку. – Она сказала…
– Никогда не разговаривай с ней!
– Твоя дочь хочет знать правду, Билли, – Себила жестом пригласила их войти в открытые двери.
– Не хочет!
– Хочу, – Нина снова попыталась освободить руку.
– Видишь, Билли. Она такая же, как ты. Все ради истории. Все ради истины.
– К черту истории! – он силой попытался заставить дочь идти за собой.
– Отпусти меня! – закричала она.
– Хочешь знать, да?
– Да.
– Хорошо. Я расскажу тебе. Но не здесь. Все, что захочешь, но только наверху. Не в этом чертовом картинном зале. Нет.
* * *
Долгая ночь приближалась к экватору.
– Я не верю тебе, – заявила Нина, выслушав рассказ Брендса. – Это всего лишь история. И знаешь, что? Я думаю, ты – просто хороший рассказчик. Ты выдумал все это, чтобы скрыть от меня правду. Более плотскую. Более земную.
– Нет.
– Что нет, отец?! Мама умерла, а я уже достаточно взрослая, чтобы принять жизнь такой, какая она есть. Не бойся, я не отвернусь от тебя. Просто… перестань считать меня ребенком и, обещаю, я попытаюсь понять, а может быть и простить.
Брендс молчал, глядя за окно в густую смолистую ночь.
– Все чего я хочу, Нина, так это чтобы ты держалась подальше от этого дома, от этих людей.
Настенные часы тикали неестественно громко, хотя возможно, это просто голос Брендса был слабым и усталым.
– Неужели я прошу так много?! – не выдержала новой паузы Нина. Глаза ее горели, и Брендс знал, что она не отступится. Нет. Слишком знакомый взгляд. Слишком знакомое желание развеять тайны.
– Ламия, – тихо позвал он суккуба. И когда тьма вздрогнула, когда тени сгустились, образуя женский силуэт, когда ее тело стало достаточно четким, чтобы поражать взгляд своей идеальностью… – Теперь ты мне веришь? – спросил Брендс Нину. Ее лицо – маска отвращения и ужаса, восхищения и трепета.
– Твой отец говорит тебе правду, – промурлыкала Ламия.
– Теперь уходи, – велел суккубу Брендс.
И снова часы прорезали тишину своим ходом. И позже, ближе к утру, когда мысли стали снова монолитны, а веки слишком тяжелы, чтобы тратить оставшиеся минуты бодрствования на ненужные слова, Брендс сказал:
– Запомни эту ночь, Нина. Запомни и расскажи о ней своим детям и детям своих детей, если я не смогу сделать этого. Потому что мы часть этой истории, а она часть нас. Это всегда будет с нами. И не важно, возненавидишь ты меня после этого или снова попытаешься любить, главное, не повтори моих ошибок и научи своих детей этому.
– Я просто сбегу отсюда. Сбегу так далеко, что меня никто не найдет.
– Судьбы всегда повторяются, Нина. Меняются лишь обстоятельства. Помни об этом. И поступай, как считаешь нужным.
И снова ночь. И снова тиканье часов. И веки опускаются на глаза. И рваный сон зовет в свое царство…
* * *
Бобби Маккейн. Он любил Марджи так же, как ребенок любит свою мать. Слезы. Он слышал, как где-то далеко смеется над ним Ивона, но сегодня ему было наплевать. Он имеет право на слабость. Имеет право на чувства. Может быть, если Марджи была его настоящей матерью, то он был бы другим, не таким слабым, подавленным, озлобленным на весь мир. Но Марджи умерла. Все, что он любил в своей жизни, умирало: цветы, животные, дети… Оставалось лишь бежать. Бежать от проблем. Бежать от себя. И Марджи всегда понимала его. Но умерла. Как и все. Как и всё вокруг. И бежать больше некуда. Без нее некуда…
Он вернулся в родной город за день до похорон. Друзей у него не было. Подруги? Подруги вышли замуж и нарожали детей. Оставался старик Питер Самерсхед, да его пропахший спермой бордель.
– Вот уж кого не ждал, так не ждал! – расплылся в улыбке Самерсхед. Его объятия были слабыми, как у дряхлого старца. – Дэнни говорил, что ты совсем отбился от рук. Живешь в Филадельфии с какой-то старухой…
– Да. Было время, – Бобби улыбался, оглядываясь по сторонам. – Все в этом мире меняется, Пит. Почти все!
