Таким образом, в одном отношении оба противника, Нич и Моммзен, стоят на одной почве. Оба придают чрезмерное значение крупной личности. И у Моммзена, и у Нича разрушение республики и создание монархии являются задолго задуманными, систематически выполненными предприятиями одного лица, в котором, как в фокусе, соединились лучшие или, напротив, худшие черты предшествующего развития общества. В этом смысле обе концепции, и Моммзена, и Нича, одинаково далеки от нас, поскольку мы перестали верить в творческую силу отдельных людей, называть ли их спасителями или разрушителями общества. Но у Нича есть нечто большее, чем простая антитеза Моммзену, простое обращение в отрицательную величину моммзеновской положительной. Моммзен изображает как бы великую историческую тяжбу между Цезарем и республиканской аристократией; решение истории целиком в пользу первого, и потому все здоровое, что были в римских традициях, находит в нем выражение свое, все новое и прочное идет от него; аристократия и республика – а это одно и то же для Моммзена – выставляют лишь тупость, вялость в лице Помпея, двоедушие в лице Цицерона или карикатурное донкихотство в лице Катона. Нич признает в Цезаре крупного стратега, дипломата и администратора, но в деле внутреннего политического устроения отдает предпочтение его сопернику, Помпею, которого так принизил Моммзен. Сдержанность Помпея, его двукратное отречение от монархической власти и его отвращение к военной диктатуре Нич приписывает не трусости, а совестливости политика, желавшего быть вождем аристократии, но не господином над ней. В самой аристократии римской Нич видит жизнеспособные элементы; в последние десятилетия республики независимая Италия возлагала на нее свои надежды и собиралась вокруг нее, чтобы защититься от экспроприации, грозившей со стороны солдат и варваров, приведенных из провинции Цезарем. Если у Моммзена именно деятельность Цезаря образует центральную линию развития римской истории, то у Нича, напротив, он стоит в стороне, как нарушитель традиций; в судебном процессе истории приговор произнесен против него.
Не входя пока в существо взглядов Нича, заметим, что поскольку дело касается сравнения Цезаря и Помпея, Нич ближе, чем Моммзен, к суждению самих древних. Любопытная вещь: несмотря на факт решительной победы Цезаря над Помпеем и помпеянцами, несмотря на то, что первая династия пошла от Цезаря и официально насаждаемый монархизм мог быть только цезарианским, несмотря на все это, в литературе даже императорского периода остались ясные следы особого почитания Помпея и признания его дела более справедливым, чем дело Цезаря; во всяком случае, нигде нет ничего похожего на противоположение посредственности и гения; соперники рассматриваются, как равносильные, одинаково даровитые претенденты, а их различная судьба представляется результатом случайного распределения счастья. У Аппиана, вероятно, пользовавшегося характеристиками современников, есть любопытная оценка Помпея, в которой можно найти большую часть того, что приписывается обыкновенно Цезарю. У Помпея было больше военных сил, он обладал дипломатическим талантом, популярностью и умением обращаться с народом, он соединял авторитет и мягкость. Данные эти приведены античным писателем для того, чтобы показать, что раз уже обнаружилась неизбежность монархии, Помпей, по общему признанию, располагал большими шансами стать монархом.
Нельзя не заметить, что культ Цезаря, последним представителем которого является Моммзен, возник весьма поздно и сложился, главным образом, в Средние века: его содержание тогда было, разумеется, совершенно иным, чем в XIX в.: из Данте мы видим, что на воображение могущественно действовала аналогия с Христом, что наибольшее впечатление производила смерть Цезаря и его апофеоз. В европейской публицистике XVII–XVIII вв., проникнутой консервативно-республиканским оттенком, Цезарь не пользовался симпатией. Возрождение цезарианского культа в XIX в. связано с тем своеобразным политическим самообманом, который выразился в наполеонизме и бисмаркианстве и который состоит в заимствовании у демократии ее принципа и отвержении ее существа. Призрачность этой комбинации легко раскрыть, подвергнув ее построения анализу социальной истории. Иерархическая вершина в политическом строе показывает или живучесть общественной иерархии, или ее новообразование. С расширением начал равенства и автономии всякие формы единовластия становятся и принципиально, и фактически ненужными. Новый цезаризм или старается спасти некоторые традиционные преимущества, например, в Пруссии примирить общество с привилегиями феодального дворянства, вождем которого был и остался король, или, как во Франции наполеонизм, он искал способов продвинуть к господству новую общественную группу в виде закрепленных кадров бюрократии, окружая ее главу священным авторитетом.
Ту же проверку, какую мы предъявляем к модернизованному цезарианству, мы можем приложить и к историческому Цезарю. Нам известно расположение партий в послесулланскую эпоху и знаком наклон социального движения в римской жизни. Дело шло к падению независимых демократических элементов общества, а вследствие этого к разрушению республиканского строя. Монархия уже раз появилась в лице Суллы, в качестве орудия и символа реакции. Если бы диктатура Цезаря действительно могла быть признана демократичной, в его деятельности следовало бы искать сопротивления вышеописанному общественному процессу. Но, прежде всего, не преувеличиваем ли мы до крайности силу и влияние отдельных личностей, если мы предполагаем у них способность идти наперекор общественным течениям? Политический деятель ищет союзников своей участи и, в конце концов, более или менее искусно приспособляется к наличным средствам. Эти средства даны в существующих организациях, и создать здесь ничего нельзя, можно только более или менее ярко формулировать усвоенную программу.
Армия, сильная своей корпоративностью, предприимчивость римских капиталистов, золото завоеванных провинций, нанятые при его помощи дружины на римском форуме, жаждущий службы средний и мелкий нобилитет – вот средства, которыми располагал Цезарь, к которым надо было суметь приспособиться. Но теми же силами должен был оперировать или, вернее сказать, от тех же сил зависел и его противник. И даже еще конечный военный успех Цезаря не решает, кто из них был ближе к вырабатывающемуся в Риме политическому строю. Политические симпатии, очень распространенные в консервативных кругах римского общества начала императорского периода, и вышеприведенные суждения о том, кому вернее было сделаться первым династом Рима, говорят в этом смысле не в пользу Цезаря. Необходимо, однако, более детально войти в изучение обстоятельств агонии римской республики, чтобы проверить наши общие соображения.
Прежде всего, важно определить, из кого состояли борющиеся стороны, кто были сторонники и противники новых политических порядков около 60 года. Моммзен нередко противополагает сенат и триумвиров, аристократию и властителей, являющихся в то же время главами популярной партии. Но сенат не является цельной правительственной группой. Благодаря тому, что он заполнялся магистратами, выходившими из прямых выборов, там были люди всех партий. В 63 году в сенате сидели Катилина, Лентул и многие из сторонников переворота; Манилий и Габиний, а также Цицерон до 63 года представляли в сенате главным образом интересы всадников, нередко расходившиеся с интересами массы нобилитета. Сенат вовсе не заключал в себе компактной группы, которая бы стояла целиком против плебейства; в нем самом разыгрывались все те споры, которыми полны были в это время Рим и Италия.
