Из кухни доносился мерный звук срывающихся с крана капель.
Прислушался, но только перекликаются диспетчеры на близком Белорусском вокзале,
внизу затявкали собаки, и снова только мерный стук капель.
На столе записка: «Не стала будить, ты спал, как мертвый.
Машину уже подали к подъезду. Целую, Лена».
Однажды к клазомейцу Анаксагору, поглощенному беседой с
друзьями, подошел какой-то человек и сообщил, что оба его сына умерли.
Анаксагор спокойно сказал, что всегда знал, что породил смертных. Выходит,
Анаксагор не просто знал, но и как-то сжился с этой мыслью, с этим чувством.
Сжился, покорился ему! Но я… я не хочу покоряться! Я не хочу жить, зная, что
умру!!!
На алгоритмах оделся, почистил зубы, позавтракал, вышел и
нажал кнопку лифта, потом к троллейбусу, привычный щелчок компостера,
протиснулся к хорошенькой молоденькой женщине, чьи молочные железы выпячены
так, что невольно заденешь локтем, – привычная игра в общественном
транспорте, легкий петтинг по дороге, она тоже может шаловливо и украдкой от
других пассажиров пройтись кончиками пальцев у тебя по змейке на джинсах. Все
едут с неподвижными лицами и глядя мимо друг друга, не стоит привлекать
внимания, хотя кто-то ревниво и завистливо замечает, потом остановка, с
сожалением выходишь, ощущая неудобство от скопления горячей крови в
определенном месте.
Квартал до здания института, вахтер, лестницы, как дела, все
в порядке, привет своим, надвигается распахнутая дверь, за ней привычный мир с
привычными людьми, что просто живут, едят, размножаются, что-то делают, вот мой
стол с кучей бумаг, стул, комп с погашенным экраном…
Ведомый теми же алгоритмами, я включал, настраивал, даже это
все можно делать без участия разума, привычно, хотя вроде бы сложнейшие программы
поставили пару месяцев назад, и я действовал, двигался, пальцы щелкали по
клавиатуре, гонял мышкой и тыкал курсором в пиктограммы, открывал и передвигал
виртуальные объекты, совмещал, достраивал, привычно пошарил в ящике стола и, не
глядя, достал и распечатал коробочку с печеньем, похрустел…
Над ухом раздался мощный голос Вавилова, заставивший меня
вздрогнуть:
– Черт, а они в самом деле выигрывают!
Я испуганно оглянулся.
– Что? Ты о чем?
Он ткнул пальцем в противоположную сторону. На столе у Маринки
пробовали на ее компе новый TV-тюнер. На экране двигались цветные фигурки,
что-то выкрикивали, вздымали кверху руки, подпрыгивали, бросались друг другу на
шеи.
– Смотри! – сказал он с раздраженной
завистью. – В прошлый раз они разыгрывали в лотерею пять пней и одну
иномарку. Я думал, брехня, а они в самом деле вон вручают выигрыш!
Угрюмов пробурчал недоверчиво:
– Думаю, все равно брехня. Подстроили так, что получают
свои.
Вавилов поколебался, сказал уже тише:
– Черт их разберет. Но, с другой стороны, деньги ж
небольшие! Надо послать им всего червонец, а выиграть можно иномарку! «Мерс»
или «бээмвэ»!.. Как ты, Егор? Попробуем поймать удачу за гриву? Или хотя бы за
хвост?
Я вздрогнул, медленно выныривая в этот мир и еще не
сообразив, отдаться ли разумоносителю, когда он будет отвечать за меня привычно
и округло, или же вякнуть что-то самому.
– Что?
– Давай, – повторил он громко, как глухому, –
сыграем. В телелотерею! Вдвоем. Больше. Шансов.
– На что?
– На выигрыш, чудило! Там не так уж много ответов.
И все выбирают одинаковые. И мы с тобой выберем: ты – один, я –
другой. Больше шансов.
Я поморщился, помотал головой.
– Извини, не играю.
Он покачал головой, оглядел меня как безнадежно больного.
– Да, ты совсем сдаешь. Пить уже перестал,
курить – тоже! Только с бабами завязать – и можно в гроб.
А Угрюмов пробурчал:
– Пить – вредно, курить – противно, но
умирать здоровым – обидно…
Какая, к черту, лотерея, мелькнула у меня обжигающая мысль.
От страшной трезвости обдало холодом. На самом деле уже вытянул счастливейший
билет, и это просто невероятный случай, что он достался мне. Даже по теории
вероятностей. Только один счастливый билетик на триста пятьдесят миллионов! На
котором было написано – жизнь. Все остальные – смерть, гибель. Да что
там один из трехсот миллионов… Намного, намного больше. Один из многих
миллиардов.
Когда-то существо, мой отец, копулируясь с моей матерью,
выпустило за раз триста миллионов – как минимум! – на самом деле
намного больше, сперматозоидов. Только один сумел внедриться в яйцеклетку, тут
же захлопнул все двери и окна, укрепил стенки. Остальные, постучав лбами об
отвердевшие стены, погибли. А тот, кому посчастливилось, развивался, рос и в
конце концов развился настолько, что начал самостоятельную жизнь. А потом
его оторвали от пуповины, он получил имя… Это был я.
Да, мой отец много лет едва ли не каждый день выбрызгивал по
триста-пятьсот миллионов носителей жизни, но все погибали. У них не было даже
шансов. И лишь только один раз им дали шанс. Я был в том счастливом забеге, где
участвовали триста-четыреста миллионов участников. Если бы первым к яйцеклетке
добежал другой, то меня бы не было. Никогда.
Так о какой еще лотерее может идти речь? Я уже выиграл
такое, что все остальное – дым, пар, одинокий атом во Вселенной… А
подумать только, меня могло не быть!.. Не быть! Как это – не быть?
Сначала я представил себе черноту космоса, но там все же
плавали странные кольца, пятна, а это уже что-то, затем вообразил себя без рук,
без ног, без тела… Труднее всего было вообразить себя без чувств, без мыслей…
И тут судорога черного ужаса подбросила меня со стула.
Сердце колотилось как ошалелое, всхлипывало. В груди сипело, как старый насос.
Весь организм судорожно доказывал, что он есть, что живет, что не умер. Смерть
сама по себе не страшна – страшно то, что это уже навсегда. Холод проник
во внутренности, начал подниматься ледяной волной. Я чувствовал себя сосудом,
что заполняется черным отчаянием. В голове стучат молоточки, там жар, но
никакой жар не остановит эту волну ледяного холода.
Это навсегда, шепнули мои губы. Это уже навсегда… Никогда
мне было не быть… Ни кем быть, а вообще быть. Никогда… Я умру, исчезну
навсегда….
Как издалека донесся встревоженный голос Угрюмова:
– Егор, что с тобой?
Я просипел:
– Ничо…
– Да на тебе хари нет!
– А где…
– Не знаю. Но хари нет, точно.
Сквозь мрак небытия проступили очертания комнаты. Столы,
компы, существа с белыми лицами – все повернуты в мою сторону. Одно встало
со словами:
– В самом деле, до чего же здесь душно!
Хлопнуло окно, по моему лицу мазнуло прохладной лапой
свежего воздуха. Я сумел опуститься на стул, не промахнувшись, но руки дрожали,
во мне жил черный ужас и страх перед состоянием, когда меня не было.
