Их ведь было много, кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, они не могли проиграть японцам. Клим даже мысли такой не допускал. Оттого и за борт, в кипящие, словно в котле, волны спрыгнул в числе первых – спасать своих, тех, кого еще можно было спасти. Раненых, оглушенных, потрясенных происходящим. Среди них были матерые морские волки, а были и мальчишки, такие же, как Клим. Он пытался спасти и тех, и других. Нырял в ледяной воде, тянул, греб изо всех сил, помогал удержаться на поверхности, передавал тем, кто дожидался в шлюпках. Он старался не слышать ни взрывов, ни предсмертных криков. Но не получалось, никак не выходило оглохнуть.
Клима звали со шлюпки, кричали, что нужно уходить, а он не мог. Не мог бросить всех этих незнакомых, но все равно своих людей.
– Туманов!.. – голос был слабый, едва различимый из-за грохота взрывов.
Этого Клим знал. Быков, младший судовой механик, такой же молодой, как и он сам, такой же необстрелянный, но в отличие от Клима раненый, последним усилием удерживающий непослушное тело на поверхности.
– Держись! – Его собственный крик потонул в чудовищном реве, и небо обрушилось сверху огненным дождем, от которого не спастись даже в воде.
Последнее, что видел Клим перед тем, как потерять сознание, было лицо младшего судового механика Быкова…
…Он очнулся на борту «Бравого». Товарищи спасли, вытащили оглушенного, беспамятного из полыхающей, смердящей мазутом водяной воронки. Клима вытащили, а Быкова нет…
Он не запомнил, как «Бравый» прорывался к Владивостоку. Не знал, что на миноносце закончилось топливо, не знал ни отчаяния, ни надежды на помощь своих. Он метался в беспамятстве, привязанный к койке, а когда приходил в себя, видел лишь одно-единственное лицо младшего судового механика Быкова, человека, которого ему так и не удалось спасти…
А «Бравый» прорвался. Один из немногих вышел из Цусимского сражения если не невредимым, то хотя бы относительно целым, с экипажем, заплатившим за спасение малой кровью – жизнью девяти человек…
Владивосток запомнился Климу солеными ветрами и сыростью. А еще болью в обожженной спине и голове. Во Владивостоке его настигло известие о смерти бабки. Там же пришло осознание, что на флот он больше не вернется. Может быть, на суше, во снах к нему перестанет приходить младший судовой механик Быков, исчезнет навязчивый запах гари.
Наверное, Быков его простил, потому что в одном из снов попрощался, подмигнул этак весело, велел не поминать лихом и ушел. А запах гари остался с Климом предвестником мигрени, напоминанием о проигранном бое…
…И этот новый бой, уже за другую жизнь, снова грозился стать проигрышным. Слишком глубокое, слишком темное озеро. Слишком много времени прошло…
Клима толкнули в спину. Он был готов поклясться, что толкнули, но когда обернулся, сзади не было никого и ничего – лишь едва различимый луч света. Клим, набрав полные легкие воздуха, нырнул вслед за ним, словно за путеводной нитью.
Она не лежала на дне – дна они так и не достигли, – она парила в толще воды, и от тела ее шел мягкий серебристый свет. Нет, не от тела, а от медальона в форме ласточки. Клима снова толкнули. На сей раз нетерпеливо и зло. Краем глаза он заметил в воде что-то белое, извивающееся по-змеиному, но оборачиваться не стал. Кто бы там ни был за спиной, он привел к Анне. Остальное не важно. По крайней мере, не сейчас…
Вытащить Анну из воды оказалось делом нелегким. Она не помогала. Климу даже показалось, что она сопротивляется, хочет остаться на дне. Но он был сильнее и злее, он победил. Поднял на поверхность, точно пойманную рыбу выбросил на пристань. На пристани уже собрались люди, но Климу не было до них дела. Его волновала лишь Анна. Довольно с него утопленников, которых он не сумел спасти! Анна Шумилина не пополнит ряды мертвецов! Он не позволит!
За жизнь ее он бился, как тогда, на Цусиме, и на сей раз не собирался сдаваться.
Победил. Вырвал, зубами выгрыз у смерти еще одну душу. А значит, его собственной душе должно стать хоть немного легче.
Стало. Стоило лишь Анне зайтись кашлем, стоило только озерной воде выплеснуться из ее легких на доски пристани, как черная ночь озарилась ярким светом. Будто бы мириады светлячков решили заглянуть на Стражевой Камень. И пусть бы даже после этого чуда начался приступ, не беда. Главное, что Клим победил.
Не случилось приступа. Приступ злости не в счет. Все эти люди… они не помогали. Они стояли на пристани и глазели. Разве что дядюшка пытался что-то сделать, но больше мешал. Забрать бы Анну, уплыть с острова, разобраться со всем в городе, неторопливо, без суеты. Но куда ей в город, она и на ногах-то едва держится. Значит, придется остаться.
– Думай, – сказал Клим, морщась словно от боли.
– О чем думать? – спросила Анна, все еще разглядывая свои изменившие цвет волосы.
– О том, кому на этом острове ты успела перейти дорогу.
– Я?! – Изумление ее было неподдельным.
– Если бы дорогу перешел я, то это меня попытались бы убить. – Сейчас Клим лукавил. Пожалуй, недоброжелателей у него в замке было побольше, чем у Анны. Да только и убить его окажется посложнее.
– Я никому не желала зла. Да я ведь до недавнего времени и не знала здесь никого.
– Ты не знала, а вот тебя знали. Или твоих родителей. Ведь зачем-то же ты приехала в Чернокаменск. Зачем ты приехала? – Он спросил, глядя на Анну в упор, по-учительски строго.
Но она не поддалась, дернула плечом, отвернулась к окну. Не доверяет? Ну и правильно делает. Он, Клим, тоже никому не доверяет. Даже дядюшке, хотя дядюшка видится ему наименьшим злом. Но Анне Шумилиной все равно придется ему довериться. Если, конечно, она рассчитывает на его помощь. Клим еще не решил, станет ли он ей помогать – недоставало информации.
– Анюта, – сказал он как умел ласково, – я тебя спас.
– И я тебе за это очень благодарна.
– Я сейчас не о том. Я о том, что на данный момент только меня одного ты можешь исключить из списка подозреваемых.
– Да нет никакого списка подозреваемых! – Она вскинулась, словно Клим сказал что-то оскорбительное. – Я в самом деле не знаю, кто меня столкнул с башни и за что.
– Думай. – Сдаваться Клим не собирался. – Ты в Чернокаменске не первый день. Добраться до тебя можно было раньше, но убить тебя решили лишь сейчас. Это значит, что за последние сутки что-то изменилось кардинальным образом. Ты что-то сказала? Ты что-то услышала? Что, Анна!
– Ничего! – Она начинала злиться. Это хорошо, злость лучше беспомощного страха. Если бы она еще и доверилась… – Я не помню ничего такого… этакого. Я не понимаю, за что мне можно желать смерти.
– Хорошо. – Давить на нее сейчас не имело смысла. Даже если и вспомнит что-нибудь, то не скажет. Исключительно из-за природного упрямства. – У нас у всех был тяжелый день, давай спать.
Ей хватило ума не капризничать и не падать в обморок из-за того, что придется делить комнату с незнакомым мужчиной, пусть бы даже мужчина этот и числился ее женихом. Понимала, видно, что после недавних событий печься нужно не о девичьей чести, а о девичьей жизни. Она лишь сказала деловито:
