Это свойство «естественной логики» приводит иногда к
забавным, иногда к мрачным последствиям. Потому что, согласно подобной логике,
«сделать чуть-чуть хуже» тому, кому и без того плохо, как бы даже и можно. Легче
включиться в драку, чем начать ее: нанести первый удар (то есть резко изменить
ситуацию к худшему) — это требует известного преодоления, но вот
присоединиться к дерущимся — это как-то проще. Точно так же поуродовать
уродливую вещь — легко (этого даже не замечаешь), по гнусной роже хочется
съездить, а перед чем-то по-настоящему красивым «рука останавливается».
Есть вещи, которые «не жалко» — такие уж они некузявые.
Ну, оторвали рукав у старой фуфайки, прожгли сигаретой обивку облезлого
дивана — пофиг, она и так облезла. Дело житейское. А царапина на
«новеньком» — это трагедия.
Так вот: и подъезд, и город, и Россия — в целом —
почему-то производят впечатление старой фуфайки, которую не жалко. И, надо
сказать, зачастую все так и выглядит: сереньким, задрипанным, жалким. Все
выкрашено в неброские и немаркие цвета (чтобы грязь была не так видна), что
только добавляет уныния в пейзаж. Стоит кривой забор с почерневшими
досками — как не взять гвоздь и не нацарапать на нем сакраментальное слово
из трех букв? Или просто не сломать пару досок — все равно ведь гнилые. «И
все тут гнилое, — тут же нашептывает бес на ушко. — А давайте-ка
подпалим гаду».
Надо понять раз и навсегда, что «эстетика» — не
роскошь, а общественная необходимость, более важная, чем даже объем ВНП. Что
отучить срать в подъездах можно только в том случае, если подъезды будут сиять
чистотой, а улицы — очаровывать. Что надо строить очень красивые дома,
чтобы живущие в них люди оставались более или менее приличными. Мир должен быть
достаточно красив, чтобы покушение на него ощущалось как преступление. Планка
должна быть поднята.
Правда, тут есть одна деталь, вроде бы незначительная, но от
которой зависит все остальное. Если бы в том же самом грязном подъезде побелили
бы только один этаж, стены были бы разрисованы прямо сразу, по свежей красочке,
и притом наверняка гадостью. Или: если замазать на грязной стене грязное
словцо, оно будет немедленно по этому самому замазанному и гладкому выцарапано
гвоздем — для надежности. Богатая усадьба посреди бедной деревни выглядит
так, что хочется ее спалить. И так далее.
Есть «естественное чувство» различения хорошего и плохого,
работающее отнюдь не по УК, так есть и «естественное чувство» различения
справедливого и несправедливого, работающее тоже своеобразно. Справедливость
воспринимается им как этакая гладкая равномерность, когда «везде примерно одно
и то же» в смысле «хорошего» и «плохого». И что-то очень хорошее, торчащее и
выделяющееся над равномерно плохим, кажется таким же оскорблением, как и
грязная дыра посреди всеобщего благолепия. И даже хуже.
Автоматическая оценка «справедливости наблюдаемого мира»
исходит из неосознаваемого предположения, что все наблюдаемое является единым
целым и как-то связано между собой. Все зависит от всего, каждое явление как-то
соотносится со всеми остальными.
То есть: если везде хорошо, а в одном месте плохо, то это
одно место воспринимается не нейтрально, а либо как опасность и угроза (это
гнездо, откуда плохое расползется, и везде будет плохо), либо как жертва (везде
хорошо, потому что здесь плохо). Точно так же что-то явно хорошее (добротное,
здоровое, сильное) на фоне общей нищеты, немочи и развала воспринимается опять
же не нейтрально (ну, вот все развалилось, а тут как новенькое, ну и что?), а
либо как образец и пример для всех («и везде так будет, и на Марсе будут яблони
цвести»), либо (чаще) как какое-то зло, сосущее соки из окружающего мира («им
хорошо, потому что нам плохо»). Сияние богатых хором на фоне нищей деревни
воспринимается (не умом, а где-то на дне сознания) однозначно: вот он, упырь,
насосался и пьет соки. Из нас. И даже если умом понятно, что совсем даже не из
нас, в голове все равно крутится: «ишь ты… ему хорошо, потому что нам плохо…
клещ… упырь… все соки выпил». И желание избавиться от опасной нечисти, паука,
раздувшегося от выпитой кровушки, растет.
Белое пятно на грязно-сером фоне, таким образом,
воспринимается либо как «светлый прорыв в тучах», либо как крокодил, который
солнце в небе проглотил. И тут же возникает желание крокодила прикончить.
Порядок и благолепие могут быть не всеобщими. Нет никакой
необходимости пытаться за один присест осчастливить всю территорию Российской
Федерации, назвав ее жителей скифами. Но явленное благо должно быть целостным и
ограничиваться какими-то естественными границами. Теория «малых хороших дел»
здесь не работает. Надо чинить весь забор, а не заменять по штакетинке. Надо
класть асфальт на всю дорогу, а не на одну полосу.
— В скифскости все должно быть красивым, — сказал
он вслух. — Все!.. Сразу. Чтобы ни у кого не возникало желания нагадить.
Чтобы это сразу вызывало… шок. Чтоб ни у кого ни рука не поднималась, ни язык
не поворачивался…
Он вздрогнул, огромный Тор появился неслышно. Положил на
стол огромный бутерброд, велел:
— Сожри. А то щеки запали… Был хомяк, а стал какой-то
суслик. Ты прав, но мы эти моральные… имперакливы сразу подкрепим и другими
доводами. Понятными всем.
Он любовно погладил толстые желтые мозоли на костяшках
огромного кулака. На поясе у него висела кобура для пистолета. Пока —
пустая.
— Императивы, — поправил Крылов.
— Какая разница, — отмахнулся Тор. — Главное,
что добро должно быть с кулаками. Ты там в Уголовном кодексе предусмотри, чтобы
мелкие статьи не поглощались большими, а суммировались! Если, скажем, ворюга
совершил двенадцать краж, то… если за каждую по году тюрьмы, то в целом это
выходило бы двенадцать лет. Побольше, чем сейчас за убийство.
Крылов поморщился:
— Погоди, до всего руки дойдут. Наша Россия… их Россия…
тьфу, эта страна и этот народ, в котором мы возрождаемся, сейчас в такой яме,
что, куда бы ни дернулись, все равно дорога только наверх, из ямы.
В кабинет осторожно заглянул Бабай-ага, посмотрел по
сторонам, убедился, что, кроме хозяина кабинета, только Тор, вошел как-то
бочком, сказал негромко:
— Не дело тебя сейчас отрывать от высоких дум… а ты
мыслишь явно только о Высоком, но там пришли какие-то из Управления нежилой
собственностью. Говорят, что нас выселяют…
Крылов насторожился. Сперва только насторожился, хотя
предчувствие большой беды захолодило внутренности.
— За что?
— Неверно заполнили бумаги.
— И что же сказали только сейчас?
Бабай-ага пожал плечами:
— Кто знает. Это ж чиновники. Возможно, выжидали
удобный момент.
Тор напряг грудь и вздул могучие бицепсы:
— Может быть, разбираться лучше поехать мне?
— Нет, — ответил Крылов, он вылез из-за стола,
потер ладонями лицо, — поеду я.
Бабай-ага испугался:
