К большинству их мир никогда готов не будет; писать они не умеют, их просто не коснулась благодать слова или пути. Тех, кого я встречал или читал, во всяком случае. Надеюсь, есть и другие. Они нужны нам. Тут все кругом изрядно не пахано. Но даже как у тех, кто бродит вокруг с гитарами, я обнаружил, что наименее талантливые вопят громче всего, больше всех бранятся и больше всех уверены в себе. Они спали у меня на кушетках, и блевали мне на коврики, и пили мою выпивку, и рассказывали мне, непрерывно, о своем величии. Я не издатель песен, или стихов, или романов и/или рассказов. У поля боя есть адрес; выпрашивать у друзей, или подружек, или остальных – это мастурбация в небо. Да, я сегодня вечером пью слишком много вина и, наверное, голова у меня кружится от посетителей. Писатели, прошу вас, спасите меня от писателей; беседовать с блядьми с Альварадо-стрит гораздо интересней, да и по́длиннее. […]
Генри Миллер. Чертовски добрая душа. Ему нравился Селин, как Селин нравится мне. Я так и сказал Нили Черри: «вся тайна в его строке». И я имел в виду одну строку за раз. Строки, в которых фабрики, и башмак на боку валяется рядом с пивной банкой в гостиничном номере. Тут всё, оно вспыхивает туда-сюда. Они нас не побьют, даже в могилах. Шуточка-то наша; мы идем в высоком стиле; они с нами ничего сделать не могут.
[Майку Голду]
4 ноября 1980 г.
Я знаю еще одного редактора, который собирался выпустить целый номер «отказов», напечатать отвергнутый материал и мысли писателей об оном. Я ничего ему не отправлял, сказав, что мое отвергнутое и должно оставаться отвергнутым.
Номер так и не вышел. Полагаю, когда ред разложил перед собой отвергнутый материал и жалобы писателей, у него получился маленький дом ужасов вырождения.
Конечно, и в крупнотиражных журналах, и в маленьких печатается много плохого материала, и в книгах тоже. Плохие редакторы продолжают редактировать, а плохие писатели продолжают писать. Издание по большей части происходит через политику, друзей и природную глупость. А то немногое хорошее письмо, что выходит, преимущественно случайно либо математическая редкость: когда хороший писатель сталкивается с хорошим редактором.
Поощрять плохих писателей продолжать писать, невзирая на отказы, не имеет значения: они все равно будут это делать. Маленькие журналы печатают около 15 % материала, который написан сносно; журналы покрупней – быть может, 20.
На поле маленьких журналов происходят печальные вещи. Я знал одного писателя, который писал для «малышей» относительно живо. Он публиковался тут и там, там и тут. Редакторы маленьких издательств выпустили 2 или 3 его брошюры, скажем, тиражами по 200. У этого писателя была жуткая работа, и каждый вечер он возвращался домой, все кишки проштампованы и болтались наружу, и все это записывал. Еще брошюра или 2, много появлений в «малышах» – стоило открыть журнал, и там было его имя. Он решил, что он писатель, отправился на запад с женой и детьми, жена устроилась на работу, а он сидел за печаткой и колотил по ней. В книжном шкафу у него было полно маленьких журналов и брошюр, и он устраивал поэтические читки для 9 или 11 человек, на которых передавали по кругу шляпу. Поэзия его постепенно смягчилась, но за спиной по-прежнему стоял книжный шкаф. Конечно, за электричество этим платить было нельзя, но, поскольку он гений, для этого у него была жена, оплачивать этот счет и все остальные, и квартплату, и так далее. Надеюсь, он снова устроился на работу. Может, его жене теперь пора сесть за печатку. Это один случай, но, полагаю, его можно умножить на 50 или 1000.
Сбивает с толку, что реальное, а что нереальное. Помню, когда мне было чуть за двадцать, я жил на один шоколадный батончик в день, чтоб у меня было время писать, я сочинял 5 или 6 рассказов в неделю, и все они возвращались. Но когда я читал «Нью-Йоркер», «Харперз», «Атлантик», я не мог обнаружить ничего, кроме литературы XIX века, тщательной и натянутой, нудно разработанной, дюйм за дюймом скука ползла по страницам, писатели с именами, мошенники, заставляли меня зевать до имбецильности. У меня было представление, что я довольно неплохой писатель, но точно было никак не выяснить, я писал с ошибками, и грамматика у меня дрянная (и до сих пор такова), но я чувствовал, что делаю что-то лучше их: я отлично голодал.
Если тебя не приняли, это необязательно значит, что ты гений. Может, ты просто скверно пишешь. Я знаю таких, кто сам себе публикует книги и указывает на 2 или 3 примера великих писателей прошлого, которые тоже так поступали. Ай. Еще они показывают на тех парней, кого при жизни не признавали (Ван Гог и ко.), а это значит, конечно, что… Ай.
Отказы больших журналов обычно отпечатаны и потому бездушны. Но я получал кое-что и от редакторов маленьких журналов, считавших себя богами. Один такой помню: «И что вот эта срань за хуйня?» Без подписи, просто крупные чернильные каракули поперек страницы. Далеко не раз подобное. Откуда мне знать, что это не от какого-нибудь прыщавого 17-летки, зависшего на Китсе, кто взял в гараже выброшенный папин мимеограф? Я знаю: читай журнал. Но кому охота? Когда пишешь по 30 стихов в месяц, времени читать нету. А если есть время и какие-то деньги – бухаешь.
Очень преуспевающие писатели – как президенты: за них голосуют, потому что беснующаяся толпа узнает в них что-то свое.
Сбивает с толку, Майк, не знаю, что тебе сказать. Я готов пойти наружу и поставить на скакунов на короткую дистанцию.
1981
[Карлу Вайсснеру]
23 февраля 1981 г.
[…] Мне следует вернуться к рассказу после того, как закончу «Хлеб [с ветчиной]». «Ветчина» оказалась трудней и медленней, чем другие романы, потому что там, где мне не приходилось в других романах быть тщательней, здесь нужно. Это детство, дрянь со взрослением, нам почти всем было мучительно проходить через это, и есть склонность такое слишком раздувать. Я об этом этапе жизни читал очень мало литературы, от какой меня бы хоть немного не тошнило, – из-за ее манерности. Я пытаюсь хоть наудачу ввести ее в равновесие, как, может, ужасу безнадежности удается создать легкий фоновый смех, даже если он из глотки дьявола. […]
Читаю письма Хемингуэя. Жуткая дрянь. По крайней мере в ранних письмах. Он такой политик. Играет, встречается с властями предержащими. Ну, может, это нормально было? Тогда не было столько писателей. Или журналов. Или книг. Или вещей. Теперь писателей сотни тысяч и тысячи литературных журналов, и много издателей, и много критиков, но главное – сотни тысяч писателей. Скажем, вызываешь нынче слесаря. Он приходит со своим разводным ключом в одной руке, вантузом в другой и с маленькой брошюркой своих избранных мадригалов в каком-нибудь кармане на жопе. Даже кенгуру в зоопарке увидишь – он тебя всего оглядит, а потом из сумки пачки стишков достанет, отпечатанных на машинке, через один интервал, на водостойкой 8 с половиной на одиннадцать.
Премьера обсуждаемой ниже пьесы под названием «Буковски, мы тебя любим» состоялась в Риме в 1981 году. Галиано выступил продюсером фильма «Storie di ordinaria follia» («Истории обыкновенного безумия»), поставленного режиссером Марко Феррери в 1981 году.
