«Как бы я хотел, чтобы все это закончилось и вернулась тихая жизнь, – написал Перкинс Хемингуэю в начале 1945 года. – Но я знаю, что этого уже никогда не будет, а все, что нам казалось, было иллюзией. Я думал, что так будет после той войны, и думал, что ты, например, сможешь жить спокойно, в каком-нибудь тихом месте, рыбачить, охотиться и писать. Но теперь это невозможно, и я боюсь, что так будет всегда».
Когда Хемингуэй вернулся из Европы, он остановился в Нью-Йорке повидаться с Максом, а затем отправился к себе в Финка Вихия на Кубу. Вскоре он начал слать Максу письма, в которых жаловался, как трудно ему теперь будет написать хорошую книгу. Он говорил, что с каждой попыткой это становится все труднее. В прежнее время Макс принялся бы мягко уговаривать его вернуться за пишущую машинку. Теперь же он относился к этому снисходительно и со скукой.
«Я думаю, тебе нужно немного расслабиться… – писал он. – Поезжай на старый добрый океан, к Гольфстриму, там все кажется более правильным, не обязательно по отношению к тебе, но в целом».
Жизненная сила и надежды Макса находились в упадке, но только не его репутация. Он был хорошо известен всем, кто хотел писать, и все неопубликованные авторы продолжали думать о нем как о некоем чудотворце. Получив отказ, многие принимались листать роман «Домой возврата нет», чтобы узнать, какие из качеств Фоксхолла Эдвардса помешали Максу Перкинсу должным образом отреагировать на их работу. Они часто донимали его и требовали объяснений, и для Перкинса было очень непривычно отвечать на их вопросы дни напролет.
В частности, была одна женщина, начинающая писательница, чей роман также получил отказ, которая после этого атаковала Перкинса целой чередой писем, каждое из которых было более нервное, чем предыдущее. Она чувствовала, что получила отказ из-за своей политической позиции и что ее ультралиберальные взгляды, ярко выраженные в книге, идут вразрез с консервативными убеждениями Макса. Она жаловалась, что Макс лишил ее возможности послать свое сообщение миру. Она нападала, называя редактора деспотом, настолько ослепленным своими предрассудками, что его более нельзя назвать ответственным издателем. И этот штурм продолжался целых два года. Макс же думал, что у ее рукописи все же есть некоторые достоинства, несмотря на серьезные языковые дефекты. Он старался отвечать на ее послания – вначале из вежливости, потом – стараясь восстановить справедливость, а затем – из сочувствия. Во многих письмах он стремился неофициально выразить свои принципы касательно издательского дела в Америке и показывал собственные критерии в отношении книг.
В его представлении идеал книгоиздания – это некий форум, где у всех слоев человечества было бы право голоса, и не важно, какая у них при этом цель – обучить людей, развлечь, напугать и так далее. Но тем не менее существуют некоторые ограничения по качеству и актуальности, которые можно определить только путем строгого отбора, и издатель, представляя человечество в целом, пытается сделать именно это, даже если допускает множество ошибок. Иначе говоря, художники, святые и другие более рациональные представители человеческой расы являются, как это всегда было в переломные времена, первопроходцами и путеводителями в будущее. Именно поэтому издатель, используя всю свою вышеупомянутую мощь, должен давать какую-то оценку значимости и достоверности, и опираться в этом он может лишь на ту способность судить, которую дал ему Господь. Автор обвиняла Макса в том, что он не опубликовал ее работу, так как опасался общественной расправы. Но Перкинс не подвергал работы цензуре. Он указал, что Scribners опубликовало работу Бена Хехта
[295] «Руководство по мучениям», которая носила ярко выраженный сионистский характер, а также «Советский коммунизм – новая цивилизация?» Сиднея Вебба.
[296]
Затем их дискуссия чересчур переполнилась бранью. Писательница перестала сдерживаться, и Перкинс сказал:
«Наша переписка бесполезна, и лучше ее прекратить». Разгневанная дама вопрошала Перкинса, кем он себя возомнил. Макс воспринял вопрос буквально и ответил ей в письме, датированном 19 мая 1944 года: «Самим собой или, по крайней мере, тем, кем должен, если бы состоялся как Джон Смит, США».
Он развил свое представление о себе в некоторых деталях:
«Он – это человек, который не очень много знает и даже не думает, что знает. Он начал свой путь с небольших амбиций, но вскоре у него появились обязательства. Они выросли, когда собственная семья перешла к нему по наследству, и стали еще больше, когда он женился. Они росли и росли, по мере того как вокруг появлялось все больше связанных с ним людей, за которых он должен был отвечать. Вскоре он понял, что все, что ему остается делать, пусть даже и не всегда хорошо, – выполнять эти обязательства. Он знал, что неудачник, так как не верит в Бога, как некоторые, и не знает Его план. Но все же он знал, что есть вещи, которые он обязан сделать, и уповал на Небеса, что в значительной степени сможет справиться с ними. Вот к чему он относился серьезно, ибо не мог, глядя на остальной мир, быть уверенным в самом себе или думать, что его судьба так уж важна. Он может даже принять поцелуй смерти, если только это не случится по его неосторожности, чего допустить никак нельзя, иначе это будет считаться предательством по отношению к остальным.
