Маруся была бледна и печальна… Начальница написала ее отцу, бедному школьному учителю, об исключении дочери, и бедная девочка невыносимо страдала.
Она знала, что это известие больно поразит отца, обожавшего дочь и возлагавшего на нее все свои надежды. Но просить прощения, когда она считала себя «правой», гордая Маруся не могла да и не хотела.
— Пусть выключают! Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не умру с голоду! — твердила она поминутно, а глаза ее против воли наполнялись слезами. — Только тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших… — как бы оправдывая эти слезы, добавляла она и отворачивалась от меня, чтобы смахнуть их незаметно.
Мне было бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в чем бы то ни было. Единственный совет о принесении повинной, который я давала ей неоднократно, она не хотела принять и даже запретила строго-настрого классу идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла успокаивать Марусю моими ласками да еще немилосердно бранить Нору и Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.
А Нора, казалось, и не замечала нашего отношения к ней: она преспокойно читала свои английские книги, целыми транспортами доставляемые ей из серого дома, и нимало не грустила, казалось, в своей новой роли «отверженной».
Что же касается Терпимова, то он уже около недели не показывался к нам после истории с роковыми булавками. И это было к лучшему, потому что озлобленные на него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал Гадюке.
День исключения Маруси приближался… Срок ее пребывания в институте все уменьшался и уменьшался с каждым часом.
Этот злополучный час был теперь совсем близко, и мы с Краснушкой нестерпимо мучились при одной мысли о нем.
— Ты, Люда, пиши мне, обо всех пиши, только не об Арношке и не о Гадюке, я их ненавижу!.. — просила она меня, силясь удержать слезы.
— Мы будем просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим учиться у него после твоего…
Я запнулась, не желая произносить слова, могущего задеть ее больное самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.
— Не стесняйся, Люда… — проговорила она, — ну да, после моего исключения, надо же называть вещи их именами! Ах, Люда, Люда моя, — заключила она со стоном, — как мне жаль моего папку, моего бедного, старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..
— Бог милостив, Маруся, что ты! — утешала я ее.
— Ведь он у меня совсем старенький, Люда, — продолжала она с жаром, — а какой умный, какой добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о детях и говорить нечего! Если б ты только знала, как он отпускал меня в Петербург! «На тебя, говорит, Маша, вся моя надежда! В тебе вся радость моя!» А хороша надежда-то, Люда! Хороша радость! «Выключка» с волчьим паспортом! То-то радость, то-то счастье! — желчно рассмеялась она и, сжав маленький кулачок, погрозила им в пространство, прошептав озлобленно: — Противные! Мучители! Ненавистные!
— Маруся, — едва сдерживая слезы, прошептала я, — попроси прощения, Маруся! Maman добрая, она простит…
— Никогда! Слышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего сельского учителя, но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать которую она не позволит никому, никогда!
Ее захватил уже знакомый мне порыв бешенства, который делал неузнаваемой мою милую, добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только молча поцеловала ее побледневшую щечку… Эта молчаливая ласка больше всего действовала на Марусю. Она посмотрела на меня своими яркими глазами и заговорила снова уже тише и спокойнее:
— Ах, Людочка, как бы мне хотелось, чтобы ты побывала у нас… Село у нас хоть и маленькое, но чистенькое, славное… Ребятишки в школе сытые, здоровые и так любят папку, что и сказать нельзя! Одно нехорошо… Бедны мы очень… Папка из сил бьется, а все-таки иной раз не хватает на самое необходимое. Ведь на двадцать пять рублей не проживешь, Галочка… Вот я и надумала: по соседству есть деревня Шепталовка… Там школу устраивают… Нужна учительница… Хорошо было бы мне там с папкой по соседству… Да что тут мечтать. Все пропало, все погибло, Люда! Эхма!
И снова оживленное было за минуту личико Краснушки мгновенно побледнело, глаза потухли, и рот искривился жалкой улыбкой.
Я не могла без слез слушать ее. По-моему, Маруся была права. Больше того, я готова была признать ее героиней, пострадавшей безвинно. И страстное озлобление против Норы поднималось все сильнее и сильнее в моей груди.
В тот же день вечером я случайно столкнулась с Трахтенберг в верхнем дортуарном коридоре, куда она часто уединялась с неизменным своим другом — книгой. Мои щеки пылали как в огне, когда я остановила ее:
— Трахтенберг! На два слова…
— А вы не боитесь, Влассовская, сказать эти два слова «отверженной»? — иронически усмехнулась она.
— Бросьте ваши насмешки, Трахтенберг, они неуместны, — остановила я ее, — и лучше помогите мне.
— В чем? — вскинула она на меня большие, удивленные глаза.
— Вы погубили Запольскую, — горячо начала я, — ее выключают из-за вас…
— Вы ошибаетесь, Влассовская, — холодно поправила меня Нора, — ее выключают только из-за ее собственной грубости и пошлости!
— Ложь, ложь и ложь! Вы не знаете Маруси! — вскричала я, и обычная сдержанность покинула меня разом.
— Послушайте, Влассовская, не будьте ребенком, не горячитесь, — и она положила мне на плечо свою изящную аристократическую руку, — сознайтесь: Запольская поступила пошло и глупо! Месть — скажете вы… Прекрасно… Я понимаю месть, понимаю и признаю закон древних «око за око»… Но пусть эта месть будет достойна и благородна! А тут… Натыкать булавок в стул учителя! Бог знает что такое! То же убийство из-за угла! Унизительно и мерзко!
Я хотела возразить ей — и не могла. Я сознавала, что Нора была по-своему права.
— Но послушайте, — начала я снова, далеко уже не прежним убедительным тоном, — послушайте, Нора… Пусть Краснушка провинилась, пусть… но за что же такое наказание? У нее старик отец, бедный учитель… Это убьет его… Послушайте… вы должны поправить все это: пойдите к Maman и попросите ее не исключать Марусю.
— Никогда! — холодно оборвала меня Нора и, помолчав секунду, заговорила снова: — Запольская не ребенок. В семнадцать лет надо уметь рассуждать. Она знала, на что шла, затевая историю, и должна или покаяться чистосердечно, или понести должное наказание.
— Но вы можете спасти ее, Нора, — уже молила я, чуть не плача, — княгиня послушает вас, если вы попросите за Краснушку.
— Глупо вы рассуждаете, Влассовская. Поймите же одно: я выше всего в мире ставлю убеждения. Мои убеждения запрещают мне поступить так, как вы просите. И я не сделаю по-вашему. Вам не понять меня, конечно! И это грустно.
Действительно, я не могла понять ее, эту великолепную Нору, с ее убеждениями, идеалами и бессердечием, возмущавшими всю мою душу.
