– Помещики и кулаки оставили после себя храмы, пруды, липовые аллеи, а что оставили колхозники? – спросил я Борисову.
– Ничего, – без раздумий ответила она. – Кругом все зарастает бурьяном. В прошлую весну сгорела часть липовой аллеи, четыре дома… Но самый страшный урон, который понесла русская деревня от коллективизация, – это потеря связи крестьян с землей и природой, с корнями предков и русскими традициями. Сегодня ничто не держит человека на земле. Все бегут, загня голову, из деревни. А если кто и остался, то он не умеет ни холсты ткать, ни рожь жать, ни траву косить, ни к людям с добрым сердцем идти.
Мне нечем было возразить старой крестьянке.
Земной поклон
У моего отца была странная любовь к тому заболоченному и речному уголку природы, который назывался Алмазихой. Вокруг деревни столько сенокосных угодий, что мужики переходили с луга на луг, а отец устремлялся на одно и то же далекое место, будто оно была заколдованным. Я вместе с братом вынужден был выезжать на эту Алмазиху – косить сено, сгребать его в валки, таскать на жердях с одного острова на другой, а затем грузить в машину. Лишь зимой, зайдя во двор к корове с овцами и видя, как они вкусно едят сено из Алмазихи и откидывают в сторону траву, накошенную за деревней, я понимал и разделял любовь отца к Алмазихе. Там росла самая сочная и сладкая трава. А еще там протекала речка с водой прохладной и чистой, сквозь которую я видел осторожных головлей, охотящихся за стрекозами, и вечно резвящихся уклеек. Я нырял до одурения в изумрудного цвета воду, смывая пот и успокаивая мозоли на руках, и долго-долго плавал среди желтых кувшинок. Отец редко купался, чаще присаживался на берег, завтракал из бумажки и с важностью говорил: «Один день на Алмазихе – год кормит!».
Спустя двадцать с лишним лет я вдруг снова услышал приглашение побывать на Алмазихе. На сей раз оно прозвучало от моего друга, земляка, редактора областной газеты «Золотое кольцо» Алексея Михайловича Невиницына.
– Тянет меня почему-то в деревню Вахрево, на Алмазиху, – говорил он ностальгически. – Еще и дядюшка просится: свози, мол, и свози меня на малую родину… Может, съездим туда в выходной, все дела бросим и попутешествуем. Вахрево ведь родина моей матери Елизаветы Крячковой.
– Почему бы и нет? – одобрил предложение я, понимая, что одному трудно выбраться в те места, где прошло озорное детство, и где отец преподавал мне уроки сенокоса. – Только, чур, маршрут составляю я.
– Идет. Куда скажешь, туда и побредем.
– Маршрут примерно такой: Акуловское городище, Кузнечиха с березовыми рощами и белыми грибами, Вахрево, где лишь один фермер живет, затем Алмазиха, там купаемся, рыбачим, готовим уху… А возвращаемся через деревню Реброво, где я учился в первом классе, выходим в Павлово село… Там на кладбище ты помянешь своих предков, а я своих.
– Дядюшка как раз хотел тоже заехать в Павлово село на кладбище, там покоится прах его отца. С такой программой мы согласны.
Перед поездкой я решил скорректировать, вернее, дополнить маршрут, заехать в те маленькие деревни, где в молодые годы брал интервью у последних жителей. Как правило, это были одинокие старушки. И мне почему-то захотелось навестить их.
В деревне Боловино жило семь старушек и ни одного деда. Ухоженные луга, раскидистые березы и большой пруд, в который смотрят своим окнами крепкие бревенчатые дома. У одного из них я познакомился с Клавдией Михайловной Чугуновой. Она в тот день колола дрова. Помогала ей сестра, приехавшая из города. Дом стоит высокий, на пять фасадных окон… Попробуй его протопи! Нужно много дров. Вот сестры, полные печальных дум о приближающейся зиме, и вышли заготавливать дрова. Клавдия Михайловна всю жизнь отработала в колхозе дояркой. Думала, уходя на пенсию, отдохнет. Но не тут-то было. Вместо заслуженного отдыха – забвение чиновников, тяжелый процесс заготовки дров. А еще печка требует ремонта. Но во всей округе ни одного печника нет. Пришлось осенью в роли печного мастера выступить сестре. Пожаловалась мне Клавдия Михайловна и на отключенное радио, и на отказ продавцов автолавки приезжать в деревню. Приходится семи немощным старушкам ходить по далеким разбитым и заваленным сугробами дорогам ходить в магазин. Беда настигла и некогда чистый пруд, единственный источник питьевой воды. Он зарастает водорослями. В него ходит колхозная скотина во время пастьбы. Старушки умоляли председателя Гусева загородить пруд, сделать мостик, но тот отказал.
К нашему разговору подключились подошедшие соседки Абрамова и Можжухина. У одной сгнила балка в доме под потолком, того и гляди, жилье рухнет…. У другой – разрушилась терраса, и поправить ее она не может, так как болят ноги, застуженные в годы работы на телятнике. Колхоз не дает старушкам ни досок, ни цемента. И самое печальное, за многолетний труд платит им равнодушием.
Я уезжал тогда из деревни с тяжелым чувством. Написал фельетон, отругал председателя… И старушкам дали досок.
Теперь мне захотелось напомнить им о себе, заехать в гости. Но на мой звонок в контору колхоза я узнал грустную новость: старушки уже давно все умерли.
По той же причине не сбылось моё намерение посетить старушку из деревни Зубово Зою Аркадьевну Симакову, целый вечер рассказывавшую мне, как у них проходило раскулачивание, а потом, в 1937 году, разом сгорело 16 домов. В былые послевоенные годы здесь стояли 32 дома. Сельчане занимались овцеводством, трудились на ферме, растили цикорий, содержали свиней.
На улице выла зимняя вьюга. В печке трещали дрова. А я смотрел в окно и думал о тяжелой участи русских крестьянок. Крепких мужиков то сослали на Соловки, то забрали на войну с фашистами… А они тянули свою лямку, вытаскивали семьи из нищеты и голода. И в старости их ждало то же – беды и нищета. Зоя Аркадьевна угадала мои мысли и показала в окно.
– Вот по этой дороге из всех окружающих сел и деревень шли мужики на войну, – сказала она, сердечно вздыхая и отводя в сторону налитые болью глаза. – И наши односельчане, их было больше 20 человек, ушли по этой дороге на фронт. И никто не вернулся домой.
Сейчас Симакова живет в деревне одна. На столе у нее лежит единственный знак внимания от государства – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг». Еще медаль от местных чиновников – «Ветеран труда». После вручения наград никто о Зое Аркадьевне не вспомнил, не поинтересовался, почему в деревне отключена телефонная связь и отменена автолавка. Уезжать старушка из деревни не желает. Тем более недавно из маленького домика она переселилась в просторный и крепкий. Я смотрю в морщинистое, доброе лицо Зои Аркадьевны и понимаю, что вместе с ее уходом из жизни умрет и эта заснеженная деревня, и никто больше никогда не узнает о раскулаченных, о фронтовиках-крестьянах, победивших фашизм ценой жизни, о сильных женщинах, поднявших сельское хозяйство из руин и верящих, что теперь их деревни будут жить вечно и счастливо.
После долгих воспоминаний о журналистских командировках и печальных новостей из деревень, где меня никто не ждал, я отказался от мысли вносить новые поправки в маршрут. Хорошо, что не сообщил о них Алексею Невиницыну. Придется двигаться строго по намеченному пути.
