– Мне ее мама на день рождения подарила.
Улыбка сползает с лица Джонаса.
– Вив, ты как?
Мне почему-то кажется, что прозвучало официально.
Мы поменялись ролями. Теперь Джонас без предупреждения появился у меня дома. Только он, в отличие от меня, смущен и нерешителен, будто моя тоска – непреодолимое препятствие. Больше я не буду его крыльями, не смогу унести его от печали. Я сама потерпела крушение, где уж мне спасать других.
– Пойдем, – говорит Джонас.
Протягивает мне руку ладонью вверх.
Мне в Джонасе Дэниэлсе многое нравится; многое такое, что любой пустышке понравилось бы, – густые волосы, сильные плечи, теплые карие глаза. А вот от чего я без ума, так это от рук Джонаса Дэниэлса. На руки вообще редко внимание обращают. Они и достоинством-то не считаются. У большинства парней кургузые пальцы, узловатые костяшки, ободранная кутикула. Словом, пока твои ладони не окажутся в действительно красивых мужских ладонях, ты и не поймешь, что именно в парне надо ценить. У Джонаса кисти рук крупные, загорелые, пальцы длинные. Лучших рук и не пожелаешь.
Из дому выходить не хочется, но вступает природное обаяние Джонаса. Он такой красивый и такой хороший-прехороший, он пришел ко мне, хоть и знал: я могу его просто из вредности, с досады прогнать. Короче, я протягиваю Джонасу руку.
* * *
На утесе мы спускаем Сильвию с поводка, она скачет по мшистым камням. За нашими спинами цветущие деревья, лепестки летят с соцветий, падают на землю, точно слезы. Больше всего в Верона-ков я люблю этот утес; именно здесь избавляюсь от таблеток. Пожалуй, мой утес – самое тихое место в тишайшем из городков. Тихое – в смысле безлюдное. Шумы-то как раз есть. Небо звенит от синевы, бриз с шелестом колышет траву.
– Ты уверена, что Сильвия без поводка не потеряется? – спрашивает Джонас, этот вечно замороченный взрослый мальчик.
– Уверена.
Садимся у края обрыва, но не на самый край. И на расстоянии фута друг от друга, потому что мне не хочется ничьих прикосновений. Сейчас разве только облакам позволено ласкать меня. Джонас рассказывает о младших, чем они занимались; об изменениях в ресторане, о покраске стен и новых рецептах.
– Представь, на этой неделе дождь шел несколько часов, – говорит Джонас, не получив от меня реакции ни на одно из сообщений. – Как раз в тот день, когда ты ездила в Беркли.
Это я и без него знаю – я ведь слышала запах земли. Джонас сегодня что-то очень уж старается; прощупывает меня со всех сторон. Я, вместо того чтобы реагировать, думаю о его словах, он же ступает на очередную тропу, поднимает очередную тему. Моя душа – она ведь лабиринт; а Джонас – о, Джонас отыщет выход. Обязательно. От меня требуется восхищение его ангельским терпением, и вот я бросаю бедному мальчику желанную кость.
– Знаешь, – говорю я, – в Ботсване для дождя и денег одно слово – «пула». Там дожди настолько редки, что им буквально нет цены.
– Правда?
– Правда. Всем известно насчет ритуальных плясок, вызывающих дождь, но в некоторых культурах люди идут дальше ради спасения урожая. Например, в племени все, кто родился во время дождя, на учете; когда наступает засуха, этих «счастливчиков» отправляют скитаться в саванну, рассчитывая, что своей удачливостью они добудут дождь для всего селения.
– Я смотрю, ты очень много знаешь про дождь.
– Про дождь я знаю всё.
– Потому что ты выросла в Сиэтле?
Я хмурюсь, хотя Джонас угадал правильно. А он продолжает:
– Не представляю, как это люди живут при постоянном дожде.
– Сиэтл даже не входит в десятку самых дождливых городов. И еще – солнечные дни в Сиэтле прекрасны, как нигде больше. И еще: когда все затянуто пеленой облаков, это очень, очень красиво; и там мой дом, и я его люблю. – Джонас достается сердитый взгляд. – Неплохо бы тебе это понять.
Джонас смотрит мне в глаза. Очень надеюсь, он уловил мой посыл.
– Я понимаю, Вив. Правда.
Я веду себя ужасно и сама это знаю. Грублю. Упрямлюсь. А дело в том, что факты – это одно, а ощущения – совсем другое. В смысле, моя душа не ценит факты, о которых известно моему разуму. Как бы объяснить? Ну вот, например: я не голодаю, не умираю от рака. По ночам я сплю в уютной, теплой постели; могу есть мороженое, когда заблагорассудится. В эту самую минуту ощущаю запах соленой океанской воды и сырого песка и бриз ерошит мои волосы. Разумом я понимаю: мне повезло. Но я не чувствую себя везучей. Хочется начать все заново; чтобы душа, явившись из космоса, вселилась в другую девочку, у которой была бы совершенно другая жизнь. И обязательно – совершенно другой отец, не такой, как у меня.
– О тебе спрашивали, – продолжает Джонас. – За два месяца ты сумела целый город очаровать.
Я только фыркаю, вспомнив утреннего визитера. Пробуждается любопытство, я готова нарушить собственное правило – лично встречаться со скелетами из чужих шкафов. Офицер Хайаши – он ведь носит обручальное кольцо, но душевная боль в прямом смысле проступает сквозь поры его кожи.
– Слушай, а что за проблема у Хайаши? Он женат, верно?
– Был женат. Его жена и дочь погибли в автокатастрофе. Мне тогда было лет семь. Может, восемь. Дочь Хайаши уже училась в колледже.
Рука сама взлетает к лицу. Боже, как стыдно! Я могу только шептать.
– Он потерял всю семью? Бедный!
– Не всю. У Хайаши остался сын. Он уже взрослый, женат, дети есть, наверно. Он в Портленде живет.
Думаете, я мигом прощаю офицера Хайаши за совет смириться? Осознаю, что у него-то все права такие советы давать? Ничего подобного. В голове крутится единственная мысль – сколько в мире бессмысленных бед; сколько невозможного, ничем не оправданного горя.
Смотрю на океан. Волны откатываются и снова затопляют полосу прибоя, пена бурлит меж камней. Решишься упасть прямо в воду – потребуется как следует разбежаться, да еще чтобы направление ветра было подходящее. Если прямо с утеса сигануть, без разбега, угодишь на скалы. Впрочем, есть способы и похуже. Тут, по крайней мере, гарантировано ощущение полета; даже не полета, а парения. А умрешь от удара. По крайней мере, так считается. Быстрая смерть. И все-таки страшно до мурашек.
– Джонас, если бы ты решил покончить самоубийством, ты бы какой способ выбрал?
Джонас молчит. В лицо ему не смотрю, даже не поворачиваюсь. Плевать, какое там у него выражение, шокирован он, осуждает меня, обиделся или еще что.
– Господи, Вив. Не знаю. Никогда об этом не думал.
Кто бы сомневался. Благородный Джонас, чувствующий Ответственность перед Семьей. Такие о самоубийстве и не помышляют.
– Я просто так спросила, чисто гипотетически.
Проклятая деликатность. Наплюй на деликатность, Вив; наплюй, говорю! Какая тебе разница, кто и сколько рубцов прячет? Потому что несправедливо ведь: борешься, борешься с демонами, а тебе пытаются внушить, будто бы все остальные – нормальные, и в жизни ни единой дурной мысли у них не возникло. Я-то знаю: эти, нормальные, тоже лежат ночами без сна, терзаются из-за жестокости мира и неизбежности смерти; смысл ищут. А вовсе не просто так мечтают на розовом пони на работу ездить и чтоб сама работа – дегустировать тортики.
