Сверкаю своей самой победной улыбкой, которая совсем не убеждает Уитни.
– Господи! У него что – проказа? В чем дело? Если Джонас кого топором зарубил, лучше мне сразу об этом узнать, чтобы все риски от совместного ужина взвесить.
– Да нет, дело не в этом… просто…
Уитни замолкает.
– Его семье в этом году туго пришлось. Мы опасаемся, что…
Я резко обрываю ее:
– А знаете – не надо ничего говорить. Тем более что вам это нелегко. Ничего не имею против личного знакомства с домашними скелетами. Я вам больше скажу. Мне нравится прямо протопать к шкафу, пожать костлявую руку и сказать: «Привет».
Уитни смеется.
– Хорошая ты девчонка, Вив.
– Спасибо.
Делаю книксен и добавляю:
– Меня спугнуть не так-то просто, особенно если парень даже не представляет, до чего он классный. На мой вкус, это усиливает привлекательность. И меня заводит, что Джонас так заботится о сестренке. По-моему, это очень сексуальная черта; а вы как думаете?
Уитни снова смеется.
– Мне двадцать шесть лет, Вив. Оценивать сексуальность шестнадцатилетних мальчишек – не по моей части.
– Ну так поверьте мне на слово.
Подмигиваю, беру сумку из-под стойки. По дороге домой только укрепляюсь во мнении, что правильно поступила, не дав Уитни выдать секрет Джонаса. Мне самой в этом году туго пришлось. Если бы с моими тайнами кто-то вздумал обойтись как с флайерами на концерт или с купонами на открытие ресторана, я бы точно не обрадовалась. Захочу – сама расскажу, не захочу – не расскажу.
Думать об этом неприятно; на подступах к Лос-Флорес-драйв я уже думаю о том, как водила кисточкой по руке Джонаса Дэниэлса.
Дом Ричарда представляет собой современное пляжное бунгало, типичное обиталище немолодого холостяка. Сплошные скругленные углы и твердые поверхности. Посреди кухни, над столом, укреплены светильники, которые более уместно смотрелись бы в фабричном цеху; диван стоит на заостренных деревянных ножках. В целом стильно, только мебель неудобная. Дом – самый новый из всех, что я видела в Верона-ков. Это открытие меня не порадовало, да только не нам с мамой придираться к бесплатному жилью. В своей комнате я развесила по стенам лампочки, чтобы было хоть немного похоже на выставку Яёи Кусамы
[1].
Что мне в этом доме нравится, так это окна от пола до потолка в гостиной. Не окна даже, а стеклянные стены. Сходятся под прямым углом, который нацелен строго на океан. Просто бесподобно. На закате – полное впечатление, что солнце садится непосредственно в гостиной.
Нажав на кнопку, можно задернуть плотные шторы, но нам с мамой это претит, кажется проявлением неблагодарности. Вечерами мы смотрим на океан. Не верится, что бывают такие огромные пространства, и такая чернота, и что волны не успокаиваются, даже когда весь остальной мир спит. А что за луна! Господи, да она весь космос собой заполняет. Прямо чувствуешь божественный дух.
Сама я после таких зрелищ склонна верить маме. По ее словам, Ричард, конечно, бизнесмен и, конечно, денежный мешок – но у него душа глубокая. Вроде вымоины в приливной акватории – о ней ни за что не догадаешься, глядя на безмятежную водную гладь.
Мама сидит за мольбертом в углу гостиной. Она словно капитан, что правит в открытое море, крутит руль на стеклянном носу корабля. Картину она начала, едва ее взору открылся этот восхитительный вид; интуиция подсказывает, что картина близка к завершению.
Это – абстракция. Спутанные, длинные разноцветные мазки по всему холсту. Почти все мамины работы неподготовленному зрителю кажутся мешаниной красок. Оптимистичной, яркой, невозможной мешаниной. Нетрудно догадаться, что и меня она зачала в том же настроении и в тех же обстоятельствах. Мама оборачивается, наконец-то ощутив мое присутствие.
– Привет, родная.
– Привет.
– Как рабочий день прошел?
– Отлично. Просто замечательно.
Мама встает, потягивается. Наверняка уже долго позу не меняла. Смотрит на меня – сначала просто, потом все внимательнее и внимательнее. Подходит ближе. Достаточно близко, чтобы тронуть мою щеку мягкой ладонью.
– Ты вроде похудела?
Я замираю, отстраняюсь от ее прикосновения.
– Нет. Не знаю. Не похудела.
– Точно?
Я вздыхаю. Терпеть не могу такие разговоры. Причин – две. Во-первых, не хочу снова превратиться в набор костей. Мне идет, когда бедра пышные; я все еще надеюсь, что и грудь подрастет. Во-вторых, понятно, к чему клонит мама.
– Мам, слушай, мы с тобой в Калифорнии. Лето на дворе. Наверно, я больше потею, вот и все.
– Вив.
Она вздыхает, на миг закрывает глаза, словно чтобы мысленно произнести: «Боже, дай мне сил».
– Пожалуйста, не заставляй меня задавать этот вопрос.
– Я тебя вообще ничего делать не заставляю.
Маме достается сердитый взгляд.
– Может, просто не будешь спрашивать?
Ненавижу, когда мне об этом напоминают. Ужасно, что мама до сих пор об этом думает. Я вот не думаю, то есть думаю, но редко и вскользь, потому что не вижу смысла мусолить плохое. В начале этого года у меня случился спад. Слишком резкий. А потом подъем. Тоже слишком резкий. Мне выписали таблетки, которые выкурили-таки меня из кроличьей норы, и одним из побочников был набор веса. Поэтому мама стала подозрительной, все время задает вопросы и так и норовит сделать вывод.
Я вот, когда расстраиваюсь или когда зло начинает разбирать, такую штуку практикую: весь гнев мысленно отправляю по рукам, к ладоням. Потом щелкаю пальцами обеих рук, как бы давлю эмоции. Звук щелчка, ощущение гадливости. Иногда помогает.
Мама идет за мной в мою комнату. Оглядываюсь, щелкаю пальцами. Никакого эффекта. Злость никуда не делась.
– Мне почти семнадцать. Ты меня оскорбляешь и мучаешь своим недоверием.
Останавливаемся возле двери. Вид у мамы подавленный, будто она не в силах смолчать.
– Вив, просто скажи, что принимаешь лекарство. Скажи «да» – и я тебе поверю.
Я переступаю порог, резко разворачиваюсь к маме. Рука уже на двери, я готова захлопнуть дверь перед маминым носом.
– Да. Годится? Да, я принимаю эти дурацкие, эти гребаные таблетки.
Дверь захлопывается с грохотом, эхо разносится по дому. Я бросаюсь на кровать, готовая разрыдаться от злости. Что неудивительно, ведь этой злости хватило, чтобы бросить маме в лицо слово «гребаные». Впрочем, мне все равно. Я ее восемьдесят тысяч раз просила не поднимать тему таблеток. Неужели это так трудно – избегать одной-единственной темы среди великого множества других тем, приятных, интересных, захватывающих?
