— Все мое имущество, — хлопнул крышкой пан Модест. — Сегодня ликвидировал последнюю картину. Из квартиры меня выселили — дом перестраивают под офицерское общежитие. Ничто больше не связывает меня с городом, кроме тебя, солнце мое. Но чувство должно поступиться перед долгом — утром еду. В лесах, слышал, есть партизаны! А теперь, дорогая, давай праздновать — сегодня день моего рождения… И, я считаю, второго рождения тоже. Прочь пассивность! Модест Яблонский покажет фашистам, что у него твердая рука и мужественное сердце!..
Мария растерялась.
— А я как раз собралась к родственникам в деревню, — как-то некстати заметила она. — За картошкой. И на работе меня отпустили…
— Значит, обоим нам дорога… — пробормотал пан Модест, обнимая Марию.
Впервые она не сопротивлялась. Модест осмелел, нежно прижимая к себе до сих пор неприступную женщину; он с радостью увидел, как затуманились глаза Марии, и припал к ее губам.
Минуту спустя Сливинский весело хлопотал возле стола.
“Не торопись, все уладится…” — кажется, так сказала ему Мария. И каким тоном! Чертова женщина, столько крутила ему голову, шляк бы ии трафив
[17] ! Камень, а не женщина! Но недаром говорится: вода и камень долбит.
Мария нарезала хлеб и смотрела на пана Модеста сияющим взором. После первого поцелуя исчезла граница, разделявшая их, и они почувствовали себя свободно и весело. Сказал бы кто-нибудь сейчас пану Модесту, что он мерзавец, — обиделся бы: до того нравилась ему женщина и настолько верил в свое благородство.
Сливинский налил Марии полстакана коньяку и заставил выпить все: мол, он человек суеверный, задумал что-то важное, и, если она не выпьет, его постигнет ужасная неудача.
Коньяк еще больше оживил Марию. Она смеялась и не запрещала пану Модесту целовать ее ладони, плечи. Сливинский подлил еще. Она решительно отодвинула стакан, но уже через минуту весело чокалась с паном Модестом.
— У тебя правдивые глаза, — сказала. — Они согревают меня!
Сливинский и вправду смотрел на Марию удивительно честными, любящими глазами, а про себя думал: “Пора уже выключать свет…”
…Счастливая и безвольная, Мария лежала, прижавшись к пану Модесту.
— Любимый, — шептала, — никуда я тебя не пущу. И тут для нас найдется много дел.
— Все это глупости, — скорбно произнес Модест. — Что я могу сделать один — без оружия, без связей?
— Но ведь существуют люди…
— Где они? Не верю я в эти сказки… — Я тебя сведу с ними.
— Ты?! — засмеялся Модест. — Не шути, дорогая!
— Да, я… — прижалась к нему горячей щекой Мария. — Ты не веришь мне, а я познакомлю тебя с вуйком Денисом. Хороший человек, настоящий, честный! Ты найдешь с ним общий язык.
— Это из вашей типографии?
— Да, метранпаж. Он печатает листовки у гитлеровцев под носом.
— И много вас?
— Перестань! — прошептала Мария. — О таких вещах не спрашивают. Ты разве не знаешь, что такое конспирация?
— Догадываюсь, — усмехнулся в темноте Сливинский.
— Умница ты мой… — погладила его по щеке Мария, и через минуту пан Модест услышал ее ровное дыхание.
Модест лениво потянулся и подумал, что у пани Стеллы сейчас пьют и танцуют. Наверно, там Ядзя. “Надо ей непременно завтра позвонить”, — решил. Повернулся на бок и тоже уснул.
Мария разбудила его на заре. Сидела на краю кровати, уже одетая, умытая и причесанная.
— Вернусь послезавтра.
— Я провожу тебя.
— Не надо, — нежно потрепала его шевелюру. — А про наш разговор забудь, никому ни слова!
— Я буду ждать тебя, моя дорогая.
— До послезавтра, — поцеловала его Мария.
На пороге она оглянулась и улыбнулась открыто и радостно.
Модест Сливинский поспал еще, затем встал, сделал гимнастику и направился в гестапо.
— Мой эксперимент, — пан Модест сделал ударение на первом слове, — да, мой, как вы совершенно справедливо изволили выразиться вчера, герр штандартенфюрер, завершился блестящим успехом. Я могу назвать вам имя одного из руководителей подполья…
— Кто? — выпалил Менцель.
— Метранпаж типографии, какой-то вуйко Денис. Надеюсь, фамилию установить не так уж и трудно.
Менцель вызвал Харнака, и Модест Сливинский выложил все, что узнал от Марии Харчук.
— Поздравляю, Вилли, — сказал штандартенфюрер, — ваш план оказался удачным. Поздравляю и вас, пан Сливинский, — подсластил пилюлю, — вы действовали неплохо. Теперь, господа, нам следует обсудить вторую часть операции… — Заметив знаки, которые подавал ему Харнак, шеф небрежно бросил: — Подождите, пан Сливинский, в приемной, вы, может быть, понадобитесь.
“Як напився, то й од криницы одвернувся”
[18], — обиделся пан Модест, нарочито медленно двигаясь к выходу. Когда дверь закрылась, Менцель удивленно посмотрел на Харнака.
— Не понимаю вас, Вилли. Ведь с его помощью мы можем проникнуть в самое сердце организации.
— Не думайте, шеф, что там сидят идиоты. Они раскусят этого павлина в течение одного дня. Достаточно и того, что он обманул Марию Харчук. К тому же, гарантированы ли мы, что там его не знают как дельца черного рынка?
— Логично, — согласился Менцель. — Что ж вы можете предложить?
— Мадам Харчук не должна возвратиться в город, — твердо сказал Харнак. — Ей следует отправиться туда, — сделал выразительный жест рукой, — откуда никто еще не возвращался. Но мы должны быть в стороне. Лучше всего обыкновенная автомобильная катастрофа, в которой погибнет также кто-нибудь из наших людей. Ну, скажем, два полицая. Трупы увидит местное население. Сразу пройдет глух — все чисто и красиво. А мы в это время идем по следу того Дениса… Кстати, установлена ли его фамилия? Прекрасно — значит, Ковач? Дело поручаем самым опытным агентам. Вы согласны, штандартенфюрер?
Мария Харчук стояла на окраине местечка и ждала автобуса. На все местечко один старенький, обшарпанный автобус, но слава богу, что есть и такой, — все же не пешком. Шел дождь, дул холодный, пронизывающий ветер, и Мария плотно укуталась в теплый платок. Автобуса все не было…
Рядом топталось еще несколько пассажиров. Мария спросила у одного из них, не отменили ли рейс. Тот вытащил из кармана большие серебряные часы, щелкнул крышкой и лишь после этого ответил:
— На ремонте. Обещают, что с минуты на минуту подадут его на остановку.
Подошли два полицая. Видно, подвыпившие — пальто нараспашку, лица красные, нагло поглядывают вокруг. Мария еще плотнее закрыла лицо платком, сгорбилась. Теперь она была похожа на пожилую женщину, которая возвращается в город от деревенских родственников, прихватив с собою то, чем с ней поделились: ведро картошки, несколько вилков капусты, венок лука. По нынешним временам — богатство.
