Старостой в группе Валентина была Шура Пакина, громкоголосая, полная, грудастая женщина. Она уже три года отработала в начальных классах и вот вознамерилась получить высшее образование. На переменах она не могла и минуты посидеть спокойно, ей непременно нужно было выступать, делиться своим мнением обо всём и со всеми. Незамужнюю Шурочку удручала малочисленность мужчин на курсе и их абсолютная невнимательность к прекрасной половине человеческого рода.
– Ну что это за парни у нас?! – возмущалась она. – Бирюки, немтыри, затворники. Вокруг столько юных нежных дев, а они как слепые! А ведь нам, женщинам, нужна любовь!
Однако задиристые эскапады Шуры Пакиной не производили никакого впечатления на парней-однокурсников. Самый разбитной, Тимофеев, мастер рисовать портреты и шаржи, однажды снизошёл и ответил:
– И давно вы увлекаетесь любовью, уважаемая?
– О, да-да! – радостно воскликнула та. – Я увлекаюсь любовью с древности. Я еще в древнем Египте и Ассирии, как прихрамовая жрица любви, этим восхитительным ремеслом занималась. С самим Навуходоносором любовь крутила, хах-ха!
Лекции по фольклору читала обаятельная особа с роскошной копной светло-каштановых волос. Она вещала стоя, смотрела куда-то ввысь, не замечая сидевших в аудитории. Она пребывала в прекрасном, идеальном мире былин, сказок, песен, мистерий, в многокрасочном мире свадебных и похоронных обрядов, православных и языческих праздников, она не просто излагала учебный материал, но, можно сказать, пела песнь художественному творчеству великого и талантливого русского народа.
Языкознание вёл высоченный и худущий одноглазый аспирант, русский, только что окончивший местный институт. Высококвалифицированных кадров остро не хватало, вот и приходилось выращивать их на месте. Держался аспирант вполне уверенно. Сидя за столом, он говорил неторопливо, с расстановкой, взглядывая единственным глазом на слушателей, как бы проверяя, насколько доходчиво объясняет, более того, он общался, спрашивая мнение студентов по теме.
Но с наибольшим интересом, даже с трепетом, Валентин приступил к слушанию курса философии, именуемого тогда основами марксизма-ленинизма. Давно, ещё в восьмом классе, его озадачила, болезненно-мучительной занозой вонзилась в мозг загадка вечности и бесконечности. Книг по этой теме он не нашёл. Неоднократно пытался самостоятельно, силой собственного разумения одолеть грандиозную проблему, но всякий раз с досадой и даже в панике отступал: ему казалось, что если возьмётся ещё упорнее об этом размышлять, то просто-напросто сойдёт с ума.
Лекции по философии, как и по некоторым общим дисциплинам, проходили в актовом зале, где собирались студенты разных факультетов. Преподаватель, крепкий стройный мужчина лет сорока в темно-синем костюме, с галстуком, как говорили, кандидат наук, стоя за кафедрой на высокой сцене, с первого раза произвёл на всех очень сильное впечатление. Он свободно овладел вниманием большой аудитории благодаря сильному голосу, великолепной дикции, шутливой манере изредка обращаться напрямую к залу.
– Нет ничего важнее для человека, чем выработка правильного мировоззрения, – возглашал кандидат наук. – Ныне перед вами грозно стоит вопрос: сумеете ли вы овладеть философией, или философия овладеет вами, и вы окажетесь побежденными, утонете, захлебнётесь, запутаетесь в лабиринте её непростых задач!
«Да-да, правильно, это же самое главное, – думалось Валентину, – как здорово, что я стал студентом вуза и приобщусь к высшей мудрости на свете! Уж я-то постараюсь, не пожалею сил, и тогда, быть может, вытащу ту проклятую занозу из головы!»
О, святая наивность молодости! Валентин не поверил бы тогда, если б ему сказать, что и через четыре года, когда диплом о высшем образовании будет в кармане, сакраментальная тайна мироздания останется для него, как и для кандидата наук, нераскрытой.
Минула неделя с начала учебного года. Однажды, возвращаясь с урока в учительскую, Третьякова увидела поверх голов мельтешащей детворы Агриппину Константиновну и Аделаиду Иосифовну, что-то горячо обсуждающих. Гутман в тот день как дежурная по школе была обязана следить за порядком, а чересчур расшалившихся передавать в руки начальства. Поравнявшись с завучем и дежурной по школе, Степанида Мелентьевна вдруг заметила, что Гурьева держит за ухо детдомовца, судя по его росту, пятиклассника. От неожиданности опешила, остановилась, изумлённо взирая на невероятное, но очевидное: завуч советской школы, жена зам. министра просвещения Социалистической республики Якутии, спокойно, но крепко, нимало не сомневаясь в своём праве, вцепилась в ухо провинившегося, а для надёжности, чтобы не вырвался, перегнула, перекрутила его надвое. По всему видать, что не впервой Агриппине Константиновне драть за уши детей, приём по-спортивному отработан, рука натренирована. Только теперь Третьяковой стали понятны настойчивые советы некоторых коллег построже обращаться с «таким контингентом». Выходит, ей намекали, что детдомовцев можно и нужно подвергать физическим наказаниям! Их бьют, да-да, бьют!.. Это здесь в порядке вещей, само собою разумеется.
Вернувшись из школы, она рассказала об этом мужу. Алексей Иванович не удивился. Он, оказывается, с первых дней стал догадываться, что кое-кто из учителей рукоприкладствует, что преподавателям физики и математики тяжелые, метровой длины линейки служат не только для начертания на классной доске всевозможных фигур, а указки на уроках истории и географии тоже имеют двойное назначение. Ему линейка вроде бы ни к чему, однако же по-дружески советовали брать с собой эту учебную принадлежность. И вот теперь ему стало ясно, почему, для чего. Спросили Ксению, не бьют ли девочек в седьмом классе, и дочь подтвердила, что раза три такое при ней произошло, но она подумала, что это просто так, шутя.
В тягостном молчании провели Третьяковы тот вечер. Степанида Мелентьевна дольше обычного молилась перед сном. Алексей Иванович, прислушиваясь, различал временами вновь и вновь повторявшиеся слова молитвы: «Да воскреснет Бог и расточатся враги Его». И думал о том, что в религии заключен непреложный положительный смысл, не зря же Вольтер сказал, что если бы не было Бога, то его следовало бы выдумать.
Мог ли предполагать в тот вечер Третьяков, что через три года сам уверует в Господа Бога и до конца дней своих станет православным христианином!.. Это произойдёт в шахтерском поселке Урало-Ключи Иркутской области. Ему поручат прочесть лекцию антирелигиозного содержания, по мягкохарактерности он согласится и, вопреки протестам жены, совершит богохульное деяние. Возвращаясь домой, жестоко простудится под встречным ураганным ветром, сляжет с воспалением лёгких. Целый месяц будет балансировать на грани жизни и смерти, отвергать увещевания Степаниды, не соглашаясь, что болезнь не случайность, а кара Господня. Наконец, когда надежд на избавление от смерти земными средствами не останется, увидит во сне себя утопающим в болоте, а на небосводе огненными буквами начертанное слово «Веря». И хлынут сладкие слёзы покаяния из глаз старого учителя, и станет ясно, что никакие лекарства уже не нужны, что отныне он под надёжной верховной защитой.
Затяжливо, неостановимо, как неведомо кем властно влекомая транспортёрная лента, время школьных занятий, время уроков и перемен, время долгих утомительных проверок тетрадей и бдений над поурочными планами. Степаниде Мелентьевне казалось, что она уже завоевала доверие и уважение своих четвероклашек. Но однажды во время урока по географии с задней парты вдруг поднялась Вера Морозова, крепенькая, вихрастая черноглазая девочка, и побрела между рядами, издавая нечленораздельные вопли. Эта Морозова с самого начала вела себя вызывающе, чаще других нарушала дисциплину выкриком, утробными или писклявыми звуками, напоминающими голоса зверей или птиц. Выходки её неизменно вызывали поощрительный смех класса. На этот раз Морозова решила, видимо, устроить весёлое театральное выступление.
