Дверь кабинета неожиданно открылась и на пороге появился Пусечка – чуть помятый, со сбитой набок прической. Одернул на себе пиджак – сегодня он нарядился в коротковатый пиджачок, поправил галстук-бабочку на шее, сделал широкий шаг вперед и поинтересовался чужим, каким-то севшим голосом:
– Где Вячеслав Юрьевич?
– Гм, кхе-кхе, – Зверев достал из кармана платок, вытер им края глаз. – Нет Вячеслава Юрьевича.
– Я понимаю, что здесь его нет, но где-то он есть? – на щеки Пусечки наползла помидорная краснота: он не любил неясных ситуаций, розыгрышей, двусмысленностей. Сделал еще один шаг вперед. – Весь вопрос в том, что я должен с ним объясниться.
– Поздно, – спокойно, ровным мертвенным тоном произнесла Оля.
– Как «поздно»?
Косо глянув на Костика – Оля, как и Зверев, сейчас не знала, что можно говорить, а чего нельзя, – помялась немного, лицо у нее от напряжения чуть поехало в сторону, потом решилась и произнесла шепотом:
– Вячеслава Юрьевича больше не будет.
– Не понял, – Пусечка встрепенулся. – Он что, срочно отбыл за границу?.. – В следующий миг его осенило, лицо Пусечкино посветлело. – В «Белфасте» будет новый хозяин?
Оля умоляюще стрельнула глазами в сторону Костика, но Пусечка ничего не понял, сделал очередной шаг к столу и пробормотал озадаченно:
– Вот так-так!
Оля вскинулась в своем кресле, глаза ее полыхнули ярким светом, она хотела было произнести несколько резких фраз, но вместо этого поднялась и тихо, словно бы лишь для себя, проговорила:
– Игорь Борисович, вас можно на несколько минут в приемную?
– Конечно, конечно.
Оля через полминуты вернулась обратно, а еще через полминуты в двери раздалось карябанье; царапанье, какие-то неясные звуки, и в кабинете вновь очутился Пусечка. Сделав несколько шагов по паласу, он неожиданно плюхнулся на колени и, всхлипывая, размазывая рукой по щеке мокреть, двинулся на коленях к столу.
– Костик, Ко-остик, – Пусечка не выдержал, к всхлипываниям добавился гулкий булькающий звук, и он зарыдал в голос: – Ко-остик, ты единственный сын моего лучшего друга, ты… – Пусечка заломил руки над собой, задрал голову, глянул в потолок, зажмурился, словно увидел там слепящее солнце, покрутил горестно головой. – Как же ты теперь будешь жить?
Вот вопрос, на который безуспешно искал ответ Зверев – искал и пока не находил.
– Сын моего друга – мой сын, – возвестил тем временем Пусечка со слезами. – Я забираю тебя к себе. Если хочешь – я могу тебя усыновить. А, Костик?
Костик ничего не ответил, он не понимал еще, вернее, не понял пока до конца, что происходит, шок не прошел – прямой и бледный, он сидел в кресле Белозерцева, поглядывал загнанно на собравшихся здесь людей и ждал отца.
– Нет, действительно, я тебя усыновлю, Костик, – Пусечка протянул к младшему Белозерцеву обе руки, – квартира у меня хорошая, от родителей досталась в наследство, в престижном старом доме, стены метровой толщины, вот такие, – Пусечка показал, какие стены в его доме, – все удобства… Тебе, Костик, понравится, – Пусечка говорил о вещах, в которых Костик ничего не смыслил, но Пусечке они казались важными. – Мы с твоим отцом вместе в институте, знаешь, сколько красного вина выдули? О-о-о! Мы оба любили красное крепленое вино. С конфетами. И еще пиво. Тоже с конфетами, с монпансье. Знаешь, как это вкусно – красное вино и карамель с повидловой начинкой? Или пиво с леденцами, а? Лучше может быть только горький французский шоколад с мартини, и больше ничего… А, Костик?
Зверев вначале слушал Пусечку раздраженно, с усмешкой на губах: «Не Костик тебе нужен, а деньги его, Вавины, то есть Вячеслава Юрьевича, получив эти миллионы, ты мигом забудешь о Косте», но то ли слезные подвывы Пусечки, то ли искреннее заламывание рук тронуло Зверева, а может, тронуло еще что-то, усмешка исчезла с его лица, и он начал одобрительно кивать.
«А верно ведь, из этого кудрявого зайца может получиться хороший опекун. Он труслив, а трусливому человеку всегда можно наступить каблуком на хвост. Трусливые больше всего на свете боятся нарушить закон. Надо только правильно оформить документы, чтобы там был пункт для “каблука”. Как только кудрявый нарушит правила игры, так ему сразу ботинком на хвост, и он из опекунов переместится на другую ступеньку. А, кхе-кхе? Станет тем, кем был до опекунства. Кто был никем, тот станет всем. И наоборот… А?»
Зверев закряхтел, поднялся с кресла, строго, будто учитель, которого боятся ученики, склонил голову в Пусечкину сторону:
– Вы, значит, однокурсник…
– Однокурсник, однокурсник, – поспешно подтвердил Пусечка.
– И с вашим… гм-м, однокурсником были хорошо знакомы? Дружили домами?
– Хорошо, очень даже хорошо… Много лет! Я и мать Вячеслава Юрьевича знал, и отца… Оба они ныне, к сожалению, покойные, – Пусечка всхлипнул, встал с коленей на ноги, отряхнул брюки, снова всхлипнул и улыбнулся виновато: – Простите, я не знаю, что со мной происходит. Расклеился совсем.
– Ничего, я тоже расклеился, – успокоил Пусечку генерал, усадил на свое место – хлипкое заморское кресло совсем не было приспособлено для кряжистых российских фигур, – глянул заботливо Пусечке в лицо: – Может, платок?
– Нет, у меня есть свой.
Зверев вновь испытующе посмотрел на него – важно было не ошибиться. Можно, конечно, повременить с принятием решения, но куда деть Костика? Отправить в детприемник? Это все равно что из одного заточения затолкать в другое – парень может на всю жизнь остаться заикой. Взять пока к себе домой? Там жена также устроит Костику детприемник – слишком не любит чужих детей. Определить на постой к общим знакомым? Нет, это тоже не выход.
С другой стороны, сопли, стоны, плач и невнятное бормотанье этого кудрявого голубя – разве выход? М-да, в трудном положении оказался Зверев. Его дело – кого-нибудь скрутить, шлепнуть рукояткой пистолета по затылку, размотать сложное уголовное дело, но быть вторым Макаренко? Этому его никто никогда не учил. В голове родился странный далекий шум, к вискам прилила кровь, на лысое темя надавило что-то тяжелое, теплое, Зверев понял – опять повышается давление. Переволновался, перенервничал…
– Ладно, кхе-кхе, – сказал он, понимая, что молчать нельзя, надо что-то говорить, от него сейчас зависит судьба Костика Белозерцева, как он, в общем-то, чужой, незнакомый, далекий Костику человек, решит, так и будет, но Зверев не мог принять этого решения, не мог поставить точку – он колебался, тянул время, кхекхекал. – Ладно. Значит, так и порешим. Но чтобы все было честь по чести, я сам проверять буду – все буду: и отметки, и воспитание, и… все, словом. Забирай Костика, – он подтолкнул рукой воздух, словно бы подгреб ладонью под то самое место, снизу вверх, а потом вперед. – Документы же… документы… мы эти бумаги потом оформим.
– А где мой папа? – спросил, едва шевеля губами, Костик. Он словно бы очнулся, лицо его сделалось еще белее, стало совсем мучнистым, из глаз выкатились две крупные горькие слезы, заскользили вниз по щекам. – Где? Скажите, пожалуйста, где мой папа?
