– Тебе хорошо со мной? – услышал он голос жены, дернулся, словно от укола, подумал о том, что он тоже много раз слышал от Ирины эту фразу, полувопрос-полуутверждение, и всегда отвечал стереотипно: «Очень хорошо, очень…» – и в ту пору, когда она была еще девчонкой с ладной фигурой и чистым, не тронутым временем лицом, и сейчас, когда она расцвела, сделалась яркой, какой-то величественной в своей красоте, хотя повадки у нее до сих пор остались девчоночьи, студенческие.
– Очень хорошо, очень… – ответил Ирине «заместитель», и Белозерцев словно бы услышал самого себя. Одинаковость ответов, стертость, привычная обыденность слов невольно выдавили у него слезы из глаз, он всхлипнул.
Экран перед ним раздвоился, поплыл радужными пятнами, Белозерцев перестал видеть, что там происходит – впрочем, что бы там ни происходило, самое страшное осталось позади, он понял, что дома, очага, семьи – той прежней, слаженной, где все дышало доверием, семьи уже нет. И не будет. Внутри у него возник тоскливый зажатый скрип, ребра заломило, словно по ним, по живым кто-то поскреб ножом, скрип повторился. Вот так все рушится в один день. Было все – и не стало ничего. Ни Ирины, ни дома, куда ему теперь будет трудно войти, ни… И Костик выкраден.
– Ты меня любишь, Олежка? – услышал Белозерцев нежный воркующий голос Ирины. Этот вопрос она много раз задавала Белозерцеву, ему знаком каждый его оттенок, и всякий раз Белозерцев удивлялся: зачем же Ирина этот вопрос задает? Ведь они же – муж и жена, и этим все сказано – разве нужны еще какие-то слова? Он молча прижимался своими губами к ее губам, потом долго лежал рядом и улыбался. Так было всегда. А Ирина говорила – она всегда в постели много говорила, – рассказывала о каких-то своих историях, случаях из детства, о старых своих – до жизни с Белозерцевым – соседях, о разных незначительных новостях, о том, что будет делать завтра.
– Какой-то мудрец сказал однажды, что любовь похожа на войну – легко начинается, но тяжело кончается.
– Ты не ответил на мой вопрос, Олежка! Не увиливай!
– Разве я находился бы здесь, с тобой, Ириш, если бы не любил тебя? Ну, скажи, Ириш, а?
– Спасибо за откровенность, Олежка, – млеющим, счастливым шепотом проговорила Ирина и прижалась к «заместителю».
– С-сука, – громко произнес Белозерцев и, покачнувшись, встал с кресла. Земля плыла у него под ногами, кренилась, резко заваливалась, словно палуба терпящего бедствие судна, то влево, то вправо; ему было холодно, хотя по лицу тек пот и плавящаяся жара солнечного осеннего дня, который был сильнее, звонче, жарче летнего, июньского, уже проникла в кабинет. – С-сука! – повторил он и потянулся за пластмассовым пенальчиком пульта, чтобы выключить видеомагнитофон.
Но экран погас сам, вместо цветного изображения на нем возникла прыгающая черно-белая рябь. Белозерцев вырубил магнитофон, выключил телевизор – ядовито-красный нервный глазок магнитофона особенно нехорошо действовал на него, – протяжно вздохнул, жалея самого себя, и опустился в кресло.
Все надо было обдумать. Спокойно, холодно, не поддаваясь никаким эмоциональным наплывам – «чуйства» должны остаться за порогом. Он обязан был жестко и четко рассчитать свои действия. Ошибок быть не должно, иначе он погубит себя.
20 сентября, среда, 15 час. 30 мин.
– Деверь, хочешь посмотреть, что стало с нашим фирменным «жигуленком»? – спросил Клоп, почесываясь спиной о косяк двери – он стоял, прислонившись к нему лопатками, и чесался, словно корова, перемещаясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону: туда-сюда, туда-сюда…
– У тебя что, блохи завелись? – Деверь подозрительно глянул на Клопа и воинственно приподнял плечи: как у всякого человека с неуравновешенным характером, у него часто менялось настроение – то он хороший был, то плохой, то он лютовал, то задабривал своих соратников едой и водкой, – сейчас ему не понравилось то, что Клоп чешется по-коровьи, щурится блаженно, глотает сопли – не боевик, а гипсовая скульптура «Девушка с веслом», этакая оглушающе-слезная радость влюбленного пионервожатого.
– Нет, не блохи, – простодушно, не обращая внимания на то, что у Деверя снова «повысилась температура», к лицу прилила кровь и цветом он напоминал перезрелый помидор, отозвался Клоп, – кожа задубела, чешется. А что это значит? Это значит, что к нам подскребается зима, скоро наступят холода…
– Ку-ку! Дурак ты все-таки, Клоп. – Деверь подошел к окну, просунул руку через прослоину жалюзевой портьеры, подергал решетку, вживленную в стену, похвалил: – Неплохо сработано, нехалтурно. Держит железо!
– Ну так как, хочешь увидеть родной лимузин или нет? – Клопу не терпелось похвалиться тем, как «ребята с золотыми руками» преобразили машину, участвовавшую в сегодняшнем деле: по законам их ТОО все машины, побывавшие в операциях, меняли свой внешний вид, меняли номера, на них заполнялись новые техпаспорта и прочая документация – в общем, все, что положено в таких случаях. – Давай поспорим, ты ее не узнаешь.
– Кто спорит, тот говна не стоит! – Деверь, довольный тем, что поддел Клопа, захохотал. – Спорят, Клоп, только дураки… Тебе это известно?
– Не только дураки. В одной хорошей книге написано, что из двух спорящих только один дурак, другой уже не дурак, а подлец. Подлец потому, что знает – он прав и обязательно выиграет спор, а дурак…
– Не трать зря слова, Клоп. По поводу дураков я сам тебе могу целую лекцию прочитать, есть у меня… знакомые, – он выразительно посмотрел на Клопа. – А потом, ты что, думаешь, я никогда не видел перекрашенных машин? Видел, и сколько видел!
– Таких нет, не видел, смею тебя заверить… Кроме того, ты началнык, – Клоп переиначил слово «начальник» на грузинский лад, – а началнык должен быть в курсе всего…
– Я началнык – ты дурак, ты началнык – я дурак. Ладно, – Деверь сдался и обреченно махнул рукой, – веди, показывай, хвались своим блином.
Перед уходом он снова раздвинул пластины жалюзи, глянул в щель на улицу – нет ли чего подозрительного? Не маячит ли на углу «гороховое пальто»? Про топтунов царской поры, которых называли «гороховыми пальто», поскольку им однажды выдали одежду одинакового горохового цвета, Деверь недавно прочитал в газете и удивился несказанно: и чего, собственно, такие дураки сидели в дореволюционной жандармерии? Ведь что гороховые пальто, что форма с галунами и серебряными пуговицами – что в лоб, что по лбу, все едино – «гороховые пальто» были так же узнаваемы с первого взгляда, как и городовые в синей форме с красными кантами, при начищенных пуговицах и дурацких саблях.
– Увидишь машину – доволен будешь, – сказал Клоп и отклеился от косяка.
– Медуза, за арбузенком смотри в оба! – предупредил Деверь охранника, у которого от выпитого и съеденного глаза сделались сонными, мутными, уголки рта опустились лениво, словно бы от собственной тяжести, придав лицу ленивое выражение.
– Не боись! – с трудом выдавил из себя Медуза. Он действительно хотел спать. Деверь показал Медузе кулак: не спи! Медуза нехотя шевельнул плечами – показал, что встрепенулся. – Не переживай, старшой, все будет в порядке! – Подумав немного, он притиснул растопыренную пятерню к виску.
