Гор невольно рассмеялся. Взяв за руку свою спутницу, он усадил ее на каменную скамью, спрятанную в тени смоковницы и кустов цветущей акации, и сказал, улыбаясь:
– Правда, я рассеян, прости меня! Но не приезд Адона меня тревожит, а твой отъезд и мысль, что я так долго не увижу голубенькие глазки, которые мне заменяют небо.
Аснат вспыхнула и в смущении потупилась: затем, кокетливо взглянув на него, лукаво промолвила:
– А кто ж тебе мешает приехать к нам любоваться небом? Ты знаешь, что оно к тебе благосклонно. – Гор схватил ее руки и прижал к своим губам.
– Позволишь ли мне, Аснат, истолковать твои слова так, как мне подсказывает сердце? Скажи: могу ли я открыто любить тебя, могу ли просить у твоих родителей тебя в супруги? Но раньше я хочу из твоих собственных уст услышать, что ты меня любишь!
– Ну, а ты как думаешь? – дразня, спросила его Аснат. – Мы с тобой старые друзья, и ты обещал ждать, пока я вырасту, чтобы на мне жениться.
– Так, значит, ты согласна вознаградить меня за верность? – сказал Гор, привлекая ее в свои объятья. – Но предупреждаю, маленькая злючка, что я вовсе не хочу старой дружбы, а требую новой любви, – любви такой же пылкой, как и моя! – Раскрасневшаяся и счастливая Аснат ответила на его поцелуй; тут же порешили они, что немедленно по отъезде Ракапу они объявят Потифэре и Майе о своей взаимной любви и испросят их благословения.
То был счастливый вечер в доме Верховного жреца; с радостью приняли оба они предложение доброго и честного Гора, которого хорошо знали и с полным доверием вручали ему счастье любимой дочери. Армаис просто не помнил себя от радости, что сделается братом своего друга. Было решено, что свадьба отпразднуется, как только уедет Адон и уляжется вся суматоха, поднятая его приездом; а пока Гор получил разрешение посещать свою невесту так часто, как только позволит ему служба.
Настал, наконец, давно ожидаемый день въезда Адона. Погода стояла великолепная; весь город принял праздничный вид; все население, понятно, было на ногах и масса любопытных покрывала не только улицы и крыши домов, но толпы стояли даже на дороге, по которой должен был въезжать Иосэф. Наконец, показались отряды стрелков с цветущими ветвями в руках; за ними, предшествуемая скороходами и окруженная веероносцами, двигалась колесница Адона. Со всех сторон неслись приветствия и крики радости; народ пал ниц. За колесницей Адона следовали колесницы его свиты, советников, писцов и прочих служащих; затем – новые отряды солдат, и, наконец, длинная вереница ослов, нагруженных вещами, заключала шествие.
У ворот города, во главе всех городских властей Ракапу встретил Иосэфа и почтительно засвидетельствовал радость всего Гелиополя – принимать в своих стенах представителя фараона. Кратко и ласково ответил Иосэф на приветствие, сошел с колесницы, сел в богато убранные носилки и, окруженный сановниками, направился к храму Солнца, чтобы принять участие в религиозной церемонии в честь богини Тафнут.
С гигантского пилона, украшенного обелисками, составлявшими вход в святилище, спускались длинные вереницы певцов и певиц храма – каждая группа под управлением особого регента, выбивавшего такт длинной золотой палочкой; тут же главный хормейстер внимательно следил по табличкам за порядком и подробностями церемониала. Мелодичные, мощные звуки священного гимна торжественно звучали в воздухе: священные песни, с редким совершенством исполняемые прекрасными голосами под аккомпанемент арф, производили всегда глубокое, потрясающее впечатление на народ; невольно опускалась голова, преклонялись колени и из глубины сердца вырывалось горячее воззвание к божеству.
За певцами шли жрецы низших степеней; за ними восемь пастофоров несли священную барку богини, покрытую ковром и убранную цветами; затем подвигались высшие сановники храма и во главе их великий математик, впереди которого несли все принадлежности музыки и книги Тота (Гермеса). Затем шел Гороскоп, верховный учитель науки гадания, атрибутами сана которого были часы и пальмовая ветвь; перо, линейку и чернила несли перед священным писцом, верховным учителем символической науки во всех ее формах и искусства священнописания; затем – верховный учитель правосудия с атрибутами своей власти: локтем (мера) и чашей, изображавшими: первый – равенство всех перед законом, а вторая – великое сопричастие жрецов к духовной жизни вселенной путем посвящения в таинства; за ним двигался священный ковчег, заключавший десять книг высшего посвящения, и наконец, Потифэра в полном облачении Верховного жреца, с белой тиарой на голове, блестящим, усыпанным мистическими камнями нагрудником и с эмблемами своего высокого сана – хлебами предложения и золотым кувшином. Верховный жрец, приветствуя Иосэфа, поднес ему цветок лотоса и окропил очистительной водой; затем Адон, сойдя с носилок, присоединился к кортежу.
Когда закончилась религиозная церемония, Иосэф отбыл в приготовленный для него дворец, пригласив к себе всех высших чинов; желая почтить их пиршеством, он позвал их, однако, за час до назначенного времени, чтобы лучше познакомиться и поговорить с ними. На этом пиру мнения относительно Адона разделились: одна часть присутствовавших была невольно обезоружена хотя и сдержанной, но радушной приветливостью этого красавца, который словно был рожден повелевать, умел сказать каждому доброе слово и все, казалось, знал; зато остальные, закоренелые египтяне и жрецы, остались холодны, и сознание своего унижения перед выскочкой-иноземцем пробуждало в их душе чувство ненависти. Но женщины почти единогласно приняли сторону Адона; немало пламенных, восторженных взглядов летело ему навстречу. Ну, разве мог он, – полный благородства и изящества, с таким достоинством носивший свою богатую одежду, когда-либо гнуть спину перед господином или палкой; могла ли разве красивая и выхоленная рука его когда-либо нести грубую работу невольника? Очевидно, все распускаемые про него слухи – клевета и ничего более. Для Иосэфа эти взгляды не остались незамеченными; он видел их уже в Мемфисе и знал прекрасно, что красивейшие, благороднейшие женщины охотно простили бы его происхождение, сочтя за счастье быть избранной им в супруги. Но до сего времени сердце Иосэфа молчало; государственные дела поглощали его всецело. Никто и никогда не мог подозревать, какая бездна честолюбия, надменности, жестокой затаенной обиды скрывалась за его белым и ясным лбом, в бесстрастных, правильных чертах его лица и тлела в глубине его глубоких непроницаемых глаз.
С той же непринужденной любезностью председательствовал Иосэф и на пире. По левую его руку сидел Ракапу, а по правую – Потифэра, видимо расстроенный и взволнованный, несмотря на вежливость и почтительность, выказываемые им Адону, ни одним словом не обмолвившемуся, что видел его когда-то в доме Потифара. Все кипело в душе гордого египтянина; сознание необходимости вежливо отвечать на внимание, которое ему оказывали, и мысль, что он сидит почти как подчиненный рядом с бывшим рабом своей сестры, – которого тогда уже он инстинктивно ненавидел, – была ему невыносима; кровь тяжело ударяла в голову. Кроме того, верховный жрец был крайне утомлен и долгой утренней церемонией; с минуты на минуту ему становилось все больше и больше не по себе; он пытался было овладеть собою, как вдруг голова закружилась, в глазах потемнело, и он без чувств упал со своего сиденья.
