Несколько адъютантов помчались к мосту, чтобы схватить стрелявшего в императора «интенданта». Раздался еще выстрел, его было плохо слышно. Наполеон не обратил на него внимания. Но караульный, стоявший почти рядом, вдруг споткнулся и сел, выронив ружье.
Человек с моста выстрелил из карабина по спешащим к нему адъютантам Наполеона, побежал и исчез в дыму и пламени Замоскворечья. Появились носилки. В них несли раненого маршала Даву. Чтобы переорать оркестр гвардейских музыкантов, пришедших ради торжественности, Даву крикнул, сверкая преданными глазами:
– Я приехал за тобой, Наполеон, так как боялся за тебя, мой император.
Черный мамелюк-египтянин в тюрбане и пестром халате подвел императору белую лошадь. Под эскортом гвардии в медвежьих шапках император и вся процессия маршалов, адъютантов и каких-то офицеров из разных родов французского войска сквозь дым горящей Москвы поехали к Ходынскому полю и дальше, в западном направлении к Петровскому замку.
Проезжая, император заметил, как шеренга французских гренадер расстреливает довольно густую толпу «поджигателей». Они были в мужицких армяках, в каких-то мещанских поддевках, некоторые даже во французских мундирах с расстегнутыми или оборванными пуговицами. Однако человека, стрелявшего из пистолета, среди них не оказалось – ни одного в форме интендантских войск. Зато, кажется, были две женщины, кутавшиеся платками. Некоторые из приговоренных крестились. Но все стояли и ожидали своей участи молча.
Раздалась команда офицера, трескучий залп ружей, и поджигатели повалились один на другого. Тех, кто еще шевелился, солдаты прикалывали штыками. Наполеон отвернулся, раздумывая над ответом императора Александра. Да, еще остается этот хитрый одноглазый старик…
Когда начал моросить мелкий осенний дождь, стрелки на швейцарских часах Наполеона указали восемь часов утра. Небо тускло отливало свинцом и гарью. Сквозь рано пожелтевшую листву парка Бонапарт устало смотрел с башни Петровского дворца на горящую Москву.
Впрочем, промелькнуло это отчаянно опасное, дымное время. Город стоял черный, обугленный, по ночам на площадях жгли костры. Ночами бывало уже холодно, как во Франции зимой. Московские улицы и площади превратились в базары, где солдаты, надев для тепла дамские капоты, меняли серебро и золото на дорогие ткани, всевозможные ювелирные изделия и меха. Не хватает им только еды, особенно мяса. Некоторые пробуют убивать и жарить на кострах лошадей. Все это рассказал императору Дарю. Он же притащил обрывок афиши бывшего градоначальника графа Растопчина. Переводчик перевел примерно следующее: «…Мы своим судом со злодеем разберемся. Мне надобно молодцов и городских и деревенских. Кликну клич за два дня, а пока не надо. (Это было напечатано еще до вступления в Москву французских войск.) Хорошо их бить топором, не дурно колоть рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржанова. Завтра после обеда я поднимаю Иверскую в Екатерининскую Гошпиталь к раненым; там воду освятим и они выздоровеют, и я теперь здоров; у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба! Подписал Граф Растопчин». Это была афишка для простонародья.
Наполеон слушал молча. Потом пришел в ярость и выгнал маршала из своего кабинета. Дарю докладывал из-за двери:
– В Париж посланы курьеры. Коммуникация прекрасна. Огромное количество обозов ожидается в Москву через три дня. Сожалею, сир, что испортил вам настроение. Но ведь этот Растопчин совершеннейший идиот. Не нужно обращать внимания на его дурацкие выходки.
– Как вы смотрите, маршал, – спросил Дарю генерал Дюма, – долго мы еще пробудем в Москве? И сможет ли русская армия снова выдержать генеральное сражение?
– Не знаю. Во всяком случае, то, что сделала наша конница с московскими храмами, приказано исправить. Послезавтра церкви перейдут к духовенству, так как оказалось, что Москва вовсе не так пуста, как в первый день.
– Однако попытка отправить парламентера к русскому царю в Петербург не удалась. Нашли еще какого-то застрявшего здесь брата русского министра. Его послали с новым письмом. – Дюма сообщал то, что почти всей свите Наполеона было известно. – Кончается письмо словами: «Я вел войну с вашим величеством без вражды. Простая записка ваша могла бы остановить мое вступление в столицу. Вы можете быть только довольны, что я даю вам отчет о состоянии Москвы. Я желал бы только принести вам в жертву мое нынешнее преимущество. Я прошу Господа Бога, чтобы он принял под свое святое покровительство ваше семейство». – Дюма хмыкнул и нахмурился. Он был в душе республиканцем и тем более атеистом.
– Недавно я видел где-то… на одной из главных улиц… как наши гвардейцы вытаскивали раненых, оставленных русскими, и приканчивали их прикладами и выстрелами. Стоны и крики слышались по всей улице, – почему-то мрачно сказал ему Дарю. – Вы не думаете, что наших раненых будет ожидать то же самое?
IV
Становилось все холоднее. Обещанные продовольственные обозы из Парижа не доходили.
Опустошенная пожаром Москва превратилась в западню. Без продовольствия и фуража, бездействуя среди погорелых развалин, армия Наполеона теряла боеспособность. После двух неудачных писем Александру Наполеон направил своего генерал-адъютанта Лористона к русскому главнокомандующему.
Еще в начале войны корсиканец как-то назвал Кутузова «старой северной лисицей». Узнав об этом, седовласый фельдмаршал с усмешкой пообещал, что надеется не дать ему в этом ошибиться. И вот сейчас происходила та заочная, невидимая, но крайне напряженная борьба, в которой побеждают дипломатический опыт, расчет и мудрая прозорливость. Кутузову было необходимо продлить пребывание французов в Москве, чтобы пополнить русскую армию. Он намеренно затягивал переговоры с прибывшим в Тарутинский лагерь генерал-лейтенантом Лористоном, внушая ему надежду на заключение мира.
После отъезда из армии заболевшего Барклая-де-Толли, бывший адъютант главнокомандующего Александр Сеславин был прикомандирован к Коновницыну, фактически замещавшему обязанности начальника Главного штаба Кутузова.
Среди штабных адъютантов Сеславин заметил уланского корнета среднего роста, стройного, худощавого, еще совсем молодого юношу, с бледно-землистым, слегка рябоватым лицом. Он отличался быстротой и ловкостью движений, очень умело и стремительно исполнял обязанности адъютанта, но какая-то неуловимая хрупкость, даже некое скрытое изящество в глазах Сеславина отличало корнета от других офицеров штаба. Карие глаза корнета были всегда серьезны и как-то особенно сосредоточены, как бы следя за собственным поведением и стараясь предупредить какую-нибудь случайную неловкость.
Только через значительное время Сеславин под особым секретом узнал от одного из давно служивших при штабе офицеров, что корнет женщина, молодая девушка, давно самовольно покинувшая родительский дом и добровольно поступившая в кавалерийский полк, скрыв, конечно, свой пол, имя и фамилию. Сеславин узнал также, что она спасла во время кампании 1807 года поручика Панина, вступив в бой одна с несколькими французскими кавалеристами. Затем была представлена Кутузову, а во время Бородинского сражения бесстрашно исполняла должность одного из ординарцев главнокомандующего. До этого она была вызвана к царю, в Зимнем дворце имела с ним объяснение по поводу образа своей жизни, была награждена Георгиевским крестом за храбрость и получила (по служебному списку) фамилию Александров.
