Наконец терпение у привыкшего к военной дисциплине Сеславина иссякло. Он применил «внушение» розгами, а самых дерзких и отчаянных отдал в рекруты и сослал на поселение. Что ни говори, а герой-партизан был помещик и вообще – сын своего времени.
Дело дошло почти до бунта, но в конце концов мужики осознали: у нового барина-генерала нрав крутой и непреклонный. Но – справедливый, что правда, то правда. Словом, хозяин пришел настоящий, не бывший арендатор, тяпа-растяпа. Пришлось покориться, и вроде всё улеглось.
Переименовав свое сельцо в Сеславино, отставной генерал зажил уединенно, почти не заводя знакомств с местными помещиками и редко куда-либо выезжая. Он полностью погрузился в заботы по ведению хозяйства. Его считали мизантропом. По слухам, поведение его было невежливым даже по отношению к дамам. Но письма Сеславина к жене брата Софье Павловне и к своей любимой племяннице Марии Николаевне Огарёвой – любезны, ласковы, задушевны. Ему претило общение с соседями-помещиками и их женами, раздражали меркантильные разговоры, уездные сплетни и неумеренное возлияние домашних наливок.
«Вы желаете знать о моем житье-бытье? – писал он любимой племяннице Марии Николаевне. – Извольте, я удовлетворю ваше желание. Земледелие, сообразно нынешнему состоянию науки, раздел земель с весны до осени и борьба с невежеством, что жесточнее всякой другой борьбы, – суть всегдашние мои занятия. У нас здесь погода стоит прекрасная, призывает в поле для обозрения работ, и, как некто сказал: “Взгляните на сии бразды, возделываемые земледельцем, на них зреет слава и величие государства”».
И действительно, во время полевых работ, Сеславин вставал рано утром, верхом объезжал свои владения, которые он значительно увеличил. Его сопровождал давний его слуга, толковый и опытный Василий, да еще один помощник, наподобие учетчика и канцеляриста. Крестьяне привыкли к строгим требованиям помещика Сеславина, и урожаи на его землях значительно улучшились.
Кроме того, он неизменно прогуливался в своей заповедной березовой роще, где сияние исходило в погожие дни от колоннады белых стволов, где летом беспрерывно звенел птичий хор и томительно-сладостно пахло земляникой. В сильную летнюю жару Александр Никитич сидел в избранном заранее тенистом месте у речки Сишки, там, где у берега бил ключ и скатывался студеным ручьем. Старые раны в жару нестерпимо болели, и он искал спасения в прохладе.
Сеславин, как он привык с молодых лет, много читает. «Чтение, книги – единственная страсть моя», – неоднократно повторяет он в своих письмах. Он собрал прекрасную библиотеку, состоящую в основном из исторических и военно-исторических книг – от «Записок о Галльской войне» Юлия Цезаря до пресловутого французского военного теоретика Жомини, над которым подшучивал в стихах Денис Давыдов, а также таких, как Кох, Лористон и многих других. К литературе художественной он относился гораздо прохладнее. Стихи считал несерьезным чтением, забавой. У него остался литературный вкус человека XVIII столетия, когда «властителями дум» были Монтескье, Шатобриан, Руссо. «Новую Элоизу», «Исповедь» Руссо Сеславин перечитывал многократно.
В тиши своего кабинета он нередко брался за перо, вспоминая о былом, о пройденном пути безупречного воина, патриота своего Отечества, за которое он «не жалел крови». Иногда ему казалось, что судьба была к нему несправедлива: он, предупредив Кутузова об исходе Наполеона из Москвы, спас Россию, следовательно, и Европу, но не оценен в той степени, которой он достоин. Другие его бывшие сослуживцы, не сделавшие в сравнении с его подвигом ничего значительного, в чести у двора, им назначены высшие чины и награды, а он, забытый всеми, отставной генерал, прозябает в далеком от столиц, от деятельности, признания, славы маленьком сельце…
Однако он нарушил свое уединение, когда по приглашению императорской канцелярии присутствовал на открытии Александровской колонны на Дворцовой площади в честь 12-го года.
Вызвали его и на церемонию открытия монумента на Бородинском поле в 1839 году. Съехались многие, оставшиеся в живых, генералы и офицеры, ветераны великого сражения. Николай I приказал 26 августа устроить грандиозные торжества.
Природа также словно приняла участие в праздновании героического сражения русской армии против оккупантов, пришедших со всей Европы, чтобы уничтожить ее, сломить сопротивление русских и установить новые законы над порабощенной Россией. И сражение, происшедшее здесь, на полях близ деревни Бородино, показало и самоуверенным французам, и всем другим солдатам из побежденных Наполеоном и примкнувшим к нему армий, что русские могут воевать не только смело, самоотверженно и стойко, но и с совершенно невиданным упорством, презрением к смерти и готовностью биться до конца, до последнего офицера, солдата и казака. До последнего вздоха.
Когда яркое солнце взошло над Бородином двадцать семь лет спустя, то будто повторилось все, как и в первые минуты и часы сражения, того, давно прошедшего, – и такой же ветерок гнал редкие облака по ясному небу, и так же чувствовалась осенняя свежесть.
И на этом осеннем солнце засверкали штыками, касками, кирасами, звездами и эполетами генералов, шитьем знамен колонны стодвадцатитысячного войска, с трех сторон окружившего памятник Бородинской битве, у подножия которого покоился Багратион. В этом месте было самое ожесточенное и кровавое побоище, когда пушки уже устали вздымать комья земли, перемешанные с разорванными телами и кусками лошадиного мяса, и люди с обеих сторон перемешались в неумолимой, звериной, рукопашной рубке, и где русские все-таки одолели и вынудили остервеневшего от ярости врага отойти.
С этого места особенно виделась и чувствовалась вся огромность поля, вместившего в себя столько живых и погибших воинов.
На Бородинском поле долго не смолкало «ура!» 120-тысячного войска, гром артиллерийского салюта и состоялся церемониальный марш стройных колонн, отдающих таким образом дань памяти погибшим героям.
Александр Никитич испытал сильное волнение при воспоминании о Бородинской битве. Он опять оценивал свои бои и разведывательные рейды в тылу врага, он представлял захваченные знамена генералов «великой армии» Бонапарта и Орлеанский канал во Франции, взорвав шлюзы на котором, он заставил Париж капитулировать. Правда, Александр I приказал восстановить шлюзы, чтобы самому предстать милосердным и снисходительным водителем Союзных армий, взявшим французскую стлицу.
Пехота, сверкая щетиной штыков, была неподвижна; конница, наоборот, постоянно находилась в движении: лошади, едва сдержанно пританцовывали, приминая копытами еще зеленую траву. А ветер шевелил белые плюмажи на касках гвардейцев.
В центре, у ограды памятника, собрались отставные офицеры и генералы; многие ветераны в ожидании сидели на ступенях монумента. Костыли и палки инвалидов лежали рядом. Среди них не было заметно того воодушевления, того торжественного возбуждения, которое царило в парадных войсках. Они вяло переговаривались, кое-кто перебрасывался негромкими шутками, щурились на солнце, многие, приехав издалека, попросту отдыхали.
Но именно они составляли на поле неделимое целое того, отголоском которого был и этот торжественный день, и эти новые, молодые, выстроенные для церемониального марша слитными колоннами войска. Прошлое, затмившее их последующее существование, прошлое, словно состоявшее из единого дня – Бородинского сражения, объединяло их, делало их похожими на одного усталого, мудрого человека.
