Потом он ездил по Америке с концертами. Там ему подарили чудесный рояль. Пришла Фурцева и говорит: «Как быть? По нашим законам, чтобы перевезти рояль через границу, надо заплатить большую пошлину. Рихтер не в состоянии будет, видимо, заплатить ее». Я: «Передайте от меня тем, кто занимается на границе пошлинами, что надо оформить все так, чтобы пошлину с него вообще не брали. Раз он в США получил в премию рояль, то не нам ставить препятствия для владения подарком. Если мы его лишим подарка, то у него сохранится в душе горький осадок, огорчение. Для музыканта иметь хороший инструмент – большая радость. Не лишайте его этой радости, он заслуживает ее, большего заслуживает!» А Фурцева тоже была довольна, что так решен вопрос. Сейчас Рихтер много выступает повсюду, разъезжает, и не знаю, существует ли вообще вопрос в связи с его гражданской честностью.
Могут ли возникнуть случаи, когда наше доверие будет обмануто? Могут. Среди 200 с лишним миллионов человек, конечно, найдутся и чистые, и нечистые. Нечистые уйдут на поверхность, как всякое легкое вещество, которое плавает на воде, и они волнами будут отбиты от наших берегов. Пусть себе плывут по течению. Могут принять схожее решение и люди, о которых нельзя говорить плохо. Одни могут проявить какое-то временное колебание. Другие же просто захотят попробовать зарубежную жизнь, в каких-то проявлениях привлекательную. Пускай! Нельзя захватить власть, построить частокол, и не изволь подходить даже к нему, а не то что переходить через частокол. Нельзя! Вспомните Ленина. Мы врагов в первые годы революции и советской власти сами высылали за границу, а для желающих выехать были открыты все возможности: пожалуйста, берите чемоданы и уезжайте! И уезжали.
Помню, в 1919 году я был в Красной Армии и служил в Курске, многие переселялись оттуда на Украину
[727]. В красноармейском «устном вестнике» ходили анекдоты о том, как переходили эту границу, скрывали личные ценности, и какие находили люди потайные места, чтобы спрятать небольшие, но очень ценные вещи. Может быть, эта правда сдобрена солдатскими молодежными выдумками. Но такие факты были. Люди уезжали открыто. А теперь, спустя 50 лет, мы тем более должны создать такие общественные отношения, чтобы не видеть в каждом человеке невозвращенца. Стоять на другой позиции – значит позорить наши идеи, наше учение, наш строй. Я резко против этого.
То, что подобный метод был применен к Светлане, меня очень огорчает. Я думаю, что еще и сейчас не все потеряно, что она еще может вернуться, у нее может окрепнуть мысль возвратиться к своим детям. Пусть бы она хотя бы имела такую возможность, знала, что если захочет вернуться, то сможет, и ей не будет поставлена в укор ее слабость. Осуждая Светлану за то, что она приняла неразумное решение, я осуждаю и тех, кто не подал ей руку, чтобы помочь ей найти правильное решение, и своими глупыми шагами толкнул ее на неверный поступок.
Последние годы Сталина
После Великой Отечественной войны с каждым годом становилось заметнее, что Сталин слабеет физически. Особенно заметно сказывалось это в провалах его памяти. Иной раз сидим за столом, и он, обращаясь к человеку, с которым общался десятки, а может быть, и больше лет, вдруг останавливается и никак не может припомнить его фамилию. Он очень раздражался в таких случаях, не хотел, чтобы это было замечено другими. А это еще больше стимулировало угасание его человеческих сил. Помню, однажды обратился он к Булганину и никак не мог припомнить его фамилию. Смотрит, смотрит на него и говорит: «Как ваша фамилия?». – «Булганин». – «Да, Булганин!» – и только тут высказал то, что и хотел сначала сказать Булганину. Подобные явления повторялись довольно часто, и это приводило его в неистовство. Свое зло он вымещал потом на лицах, которые работали с ним, прошли вместе большой путь и, к сожалению, явились также свидетелями неповинной гибели многих честных людей. Такие лица, как Булганин и Маленков, наверное, многого не знали. Они действовали, помогали развитию пагубного процесса, но действовали как бы вслепую. Корни были делом рук Сталина, и все материалы насчет необходимости расширения «мясорубки» и приводились им лично, и оформлялись, и объяснялись тоже им лично. Такие пояснения обосновывали необходимость этих мероприятий якобы в интересах революции, закрепления ее завоеваний и продолжения дела строительства социализма. Одним словом, все объяснялось весьма благими намерениями. Не знаю, был ли Сталин сам, хотя бы частично, введен в заблуждение. Я же в этом сомневаюсь, ибо чувствую и знаю, вспоминая его фразы и различные высказывания, что это делалось им сознательно, с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства. Он этого не допускал. К людям он относился, как Бог, который их сотворил, относился покровительственно-пренебрежительно. Бог сотворил первого человека из глины, как нас учили в детстве согласно Библии. Поэтому какое же уважение может быть к глине? Сталин говорил, что народ – навоз, бесформенная масса, которая идет за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая все, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР. И именно это совпадало с предупреждением Ленина, что Сталин – человек нетерпимого характера и способен злоупотреблять властью. Сколько уже раз я это повторяю! У меня эти слова все время остаются в памяти. Какое же это было ленинское предвидение! И как глупо поступила наша партия, не послушав его и не сделав должного вывода на первом же послеленинском пленуме своего ЦК или хотя бы на съезде. Истории оказалось угодно, чтобы партия и советский народ прошли путь строительства социализма через трагедию сталинского времени.
Помню, как Сталин отдыхал в последний раз в Новом Афоне. Это был 1951 год (знаю это, потому что в 1952 году он в отпуск не ездил, а раз Сталин не поехал, то и из руководства тоже никто не ездил в отпуск, а в 1953 году он умер; следовательно, то был 1951 год). Он пригласил меня, как часто случалось и раньше, к себе. Я тогда отдыхал, кажется, в Сочи, оттуда приехал к нему в Новый Афон, и мы затем отдыхали вместе. Потом он позвонил Микояну, который отдыхал в Сухуми. Тот тоже приехал. Так мы вдвоем и жили у Сталина. Не помню, сколько дней мы там прожили, но долго. Однажды, еще до обеда, Сталин поднялся, оделся и вышел из дома. Мы присоединились к нему и стояли втроем перед домом. И вдруг, без всякого повода, Сталин пристально так посмотрел на меня и говорит: «Пропащий я человек. Никому не верю. Сам себе не верю». Когда он это сказал, мы буквально онемели. Ни я, ни Микоян ничего не смогли промолвить в ответ. Сталин тоже нам больше ничего не сказал. Постояли мы и затем повели обычный разговор.
