– Ты с ума сошел, Мухаммед! – воскликнул дон Гонсалес со своего ложа мучений. – Разве ты не видишь, что мы перепились вчера и еле отошли сегодня. А я так и не отошел, вот лежу и страдаю. Печень вот-вот лопнет. Ты издеваешься над нами, да?
– Нисколько, – вздохнул Мухаммед. – Я все вижу и знаю, но должен же я был передать вам подарок и пожелания великого сеньора!
– А я с удовольствием промочу горло, – рассмеялся дон Гомес. – Эй, любезнейший, плесни-ка мне в этот стакан.
– А что, – спросил дон Гонсалес, – не сыскали ли еще мою наложницу-славянку?
– Увы, сыскали, – снова вздохнул Мухаммед.
– Почему же «увы»?! – так и подпрыгнул дон Гонсалес.
– Потому что хазрет приказал ее заживо сварить в кипятке, – отвечал Мухаммед, горестно разводя руками.
– Что ты сказал?! – Придворный писатель короля Энрике мгновенно стал похож на рыцаря, коим, собственно, он и являлся, а не только писателем. Он подбежал к Мухаммеду и схватил его за плечи. – В кипятке?! Заживо?! Но почему?!
– Как почему? Потому что она совершила побег, – пояснил Аль-Кааги. – Ее поймали на расстоянии двух фарасангов от Самарканда. Сегодня утром она была доставлена к сеньору, и суд его был короток. Так поступают с неверными и строптивыми женами или наложницами.
– Дикость! Варварство! – вскричал несчастный де Клавихо. – Да я бы простил ее! Разве так можно обходиться с женщинами?
– Разумеется, по вашим понятиям это диковато, – смущенно пожал плечами Мухаммед, – но у нас свои строгие законы, которые позволяют нам сохранять женскую верность. В свое время великий сеньор вынужден был казнить одну из своих любимых жен, красавицу Чолпан-Мульк, застав ее в объятиях любовника.
– О, Нукнислава! Бедная Нукнислава! – горше прежнего возопил дон Гонсалес, вцепившись пальцами в свои волосы. – Ее уже свари… Г-хм! Ее уже казнили?
– Я точно не знаю, может быть, и не успели, – ответил Мухаммед. – Не переживайте, благородный дон Гонсалес, видите эту девушку? Она заменит вам строптивую славянку. Ей всего шестнадцать лет, но она уже в полном соку и даже чуть-чуть перезрела. У нее мелодичное имя – Гульяли, а родом она из города Кабула.
Мухаммед сказал что-то девушке и указал ей на дона Гонсалеса. Гульяли тотчас заулыбалась испанскому писателю, приблизилась к нему и посмотрела в его глаза томным взглядом, полным сладострастия. Дон Гонсалес невольно сглотнул слюну, но взял себя в руки:
– К чорту!.. То есть я хотел сказать, что девушка Гульяли несказанно хороша, но мне бы хотелось точно узнать, казнена ли Нукнислава, и если не казнена, то спасти ее.
– Как вам будет угодно, сеньор. Вероятнее всего, беглянки уже нет в живых, но мы можем еще попробовать спасти ее, если уж вы столь великодушны, что прощаете ее, – проговорил Мухаммед, как бы недоумевая, почему это дон Гонсалес так переживает из-за какой-то наложницы.
– Да! Да! Прощаю! Немедленно направляемся к сеньору! – горячился испанец, к разочарованию афганки Гульяли не обращая на нее более своего внимания. Так не полагалось, чтобы человек, к которому привели в подарок наложницу, не оказывал ей должного приема.
– А как же ваша печень, дон Гонсалес? – поинтересовался магистр богословия.
– К чорту печень! – отвечал придворный писатель. – Поспешим же, Мухаммед!
Покинув дворец Баги-Нау, дон Гонсалес и Мухаммед Аль-Кааги сели на резвых арабских жеребцов и во весь опор поскакали в Баги-Дилгуш, где с этого дня располагался весь огромный двор Тамерлана. Испанская жгучая кровь стучала в мозгу де Клавихо, с болью ударялась в печень, воспламеняла душу. Теперь он признавался себе, что не просто влюблен в пленительную славянку, а готов жизнью жертвовать за нее, в кипяток… Нет, насчет того, чтобы лезть вместо нее в кипяток, он не думал, хотя если бы подумал, то неизвестно, к какому бы пришел решению.
Просторнейшее поле, сплошь прорезанное линиями арыков, примыкало с одной стороны к саду Баги-Дилгуш, и несметная орда, уже съехавшаяся по зову Тамерлана, ставила здесь свои высокие разноцветные шатры, размещалась, распластывалась во всю ширь, превращая поле в гигантский обжитой город со своими улицами и площадями. Зрелище этого мгновенно выросшего шатрового города настолько поразило воображение писателя де Клавихо, что мысли о несчастной славянке временно отступили на задний план. Вот она – орда монголов, такая, как ее описывали другие очевидцы! Орда на несколько лиг
[73] в длину и в ширину! Дымы костров, пыль из-под ног несметного количества лошадей, ведь у каждого воина их должно быть как минимум три-четыре – ездовая, боевая и вьючные.
Погода по-прежнему стояла жаркая, и Тамерлан вновь отказался от мысли разместиться во дворце Баги-Дилгуша. Один его большой шатер поставили в саду, другой натянули в орде. Сейчас великий полководец находился в том, который в орде. Это был не очень большой шатер, не более двадцати шагов в диаметре, но рядом с ним уже воздвигали высоченные колонны толщиной с человеческое тело и высотой в пять-шесть копий
[74], на эти золотые колонны должны будут потом натянуть великий шатер Тамерлана, чтобы он возвышался над всею ордою. Дух захватывало при виде всего этого грандиозного оживления.
Но дон Гонсалес поспешил вспомнить о пленительной славянке. Пришлось еще ждать, покуда великий сеньор соизволит принять посла и сопровождающее его лицо. Вбежав в шатер, дон Гонсалес пал на колени перед Тамерланом и в мольбе протянул к нему руки, умоляя его пощадить Нукниславу, если только она еще на этом свете, а не на том. Мухаммед перевел просьбу посла своему хазрету. Тамерлан с невозмутимым видом ответил.
– Что он говорит? – нетерпеливо спросил дон Гонсалес.
– Простите, достопочтенный сеньор, но великий сеньор спрашивает, согласны ли вы взять свою наложницу в вареном виде, – перевел Мухаммед слова Тамерлана.
– Мы опоздали?
– Увы.
– Тогда переведите сеньору Тамерлану, что я прошу прощения за доставленное ему беспокойство, – сказал де Клавихо, низко поклонился и с самым пришибленным видом отправился вон из шатра.
Когда он вышел, то увидел неподалеку огромный котел, в котором варился плов, и содрогнулся, вообразив, что недавно, быть может, именно в этом котле сварили заживо молодую, прекрасную девушку. Сварили только за то, что она не хотела быть вещью, рабыней, нелюбящей любовницей дона Гонсалеса. Слезы отчаяния брызнули из глаз испанца. Печень откликнулась на боль души своей острой болью, скрутила дона Гонсалеса, да так, что тот вынужден был опереться о копье одного из стражников, стоящих у входа в шатер. Стражник с сочувствием взирал на горе и боль иноземца.
Он не помнил, сколько так простоял. Потом появился Мухаммед Аль-Кааги и еще какие-то люди, которые подвели к дону Гонсалесу некую весьма привлекательного вида женщину, и Мухаммед сказал:
