— Теперь этот случай не скоро представится, — уныло сказала Маша, указывая на свою ногу, угрожающе синеющую в холодной воде.
— Осмелюсь не согласиться с вами. Не успеете оглянуться, как будете отплясывать на балу у генеральши фон Шелленбаум.
— Но это же уже через неделю.
— Вот-вот. Только, ради Бога, не в голубом.
— Дался вам этот голубой цвет. Я сама его не терплю, но маменька…
— Она, верно, считает, что это самый подходящий цвет для юной барышни, только начинающей выезжать в свет?
— Увы!
— Так проявите твердость. Вам же ее не занимать, верно?
Он подошел и опустился рядом с ней на колени.
— Пожалуй, довольно. Теперь надо бы перевязать.
Он огляделся по сторонам в поисках подходящего материала, похлопал себя по карманам и, ничего не обнаружив, стянул с шеи белый шелковый шарф.
— Если вы не возражаете, то это заменит нам бинт.
Он плотно замотал ей ногу и отвязал своего вороного.
— Вам лучше ехать на Цезаре. Он отменно выучен.
— Но Звездочка… Она не подпускает к себе чужих.
— Позволила же она себя привязать. Я думаю, мы с ней поладим.
Уверенной рукой он потрепал Звездочку по шелковистой холке, подсадил Машу, вскочил в седло сам.
Весь обратный путь они проделали шагом, но Маше показалось, что не прошло и минуты, как вдали показалось Апрелево.
— И как только женщины ездят на таких седлах, — проговорил Вадим, озабоченно вглядываясь в приближающиеся контуры усадьбы.
— То же самое я могу спросить и про мужчин, — отозвалась Маша.
Она думала совсем о другом и почему-то знала, что Вадим думает о том же.
— Мария Павловна, — сказал он вдруг, накрыв ее руку своей. — Могу ли я надеяться, что через пять дней, когда вы уже забудете о постигшей вас неприятности, я снова увижу вас в то же время и на том же месте?
Маша молчала, глядя прямо перед собой.
— Умоляю вас, ответьте мне.
Маша повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.
— Это имеет для вас какое-то значение?
— Более того. Я мечтал бы об этом.
Тишина. Только слышно, как лошади перебирают копытами. Ресницы Маши затрепетали, отбросив длинные тени на нежную округлость щек.
— Я буду там.
* * *
Участковый Федор Иванович Сидоркин тихо страдал. Сидевшая перед ним бабка в цветастом платке уже в десятый раз рассказывала ему свою историю и, похоже, совсем не сбиралась уходить. Он тяжело вздохнул, отогнал от лица надоедливую муху и от нечего делать принялся разглядывать коричневые узловатые руки посетительницы. Нелегко, видать, дается ей ее редиска.
— Товарищ участковый, — плаксиво протянула она. — Что же это делается, а? Пока посодишь ее, да прополешь, да польешь, сто потов сойдет. Бывает, и спину не разогнешь с устатку. Каждая редисочка, поди, потом полита-сдобрена.
— Да я разве не понимаю, — он скосил глаз на свои записи, — Ольга Даниловна. Я все понимаю.
— Вот и сделайте что-нибудь. Вы же власть. Вас специально здесь от супостатов поставили.
Сидоркин вытер пот со лба и полез в стол за сигаретой. Пачка была пуста. Бабка аж привстала, будто решила, что он сейчас и вытащит из ящика стола ее украденную редиску. Поняв, что чуда не произойдет, она вытерла глаза кончиком платка. Сидоркин скомкал пачку и выбросил ее в мусорное ведро.
— Я все записал. Все возможные меры будут приняты.
— Уж вы постарайтесь. Я ведь и отошла-то всего на минутку. Товарок попросила присмотреть, да где там! Как корова языком слизнула.
Сидоркин прекрасно понимал, что искать похитителей редиски бесполезно. Скорее всего они давно уже торгуют ею на ближайшей станции. Она ж не проштампована. Жалко бабку, но что поделаешь?
— То ли дело, когда Танька Муха здесь была. Всегда выручит, если что. Так ведь пропала. Небось блядствует с мужиками, непутевая.
Сидоркина всего аж перекосило. Еле сдержался.
— Убили ее, Таньку-то, — сказал он тихо.
— Уби-и-и-ли? — тоненько заголосила бабка. — Убили болезную? У какого ж змея рука на нее поднялась?
— Ищем, — выдавил из себя Сидоркин.
Бабка быстро стрельнула на него глазами и, кряхтя, поднялась.
— Пойду пока. В конце дня загляну.
— Ага, вот именно, в конце дня.
Дверь в приемную распахнулась, и на пороге возникла высокая стройная девушка. Сидоркин сразу узнал ее. Маша Антонова, учительница из Апрелева.
— Федор Иванович, можно к вам? — Увидев, что он не один, запнулась. — Ой, извините, я не знала, что вы заняты.
— Заходите, заходите, Марья Павловна. Мы как раз закончили.
Маша проводила глазами бабку и, когда дверь за ней закрылась, понизив голос, спросила:
— Вы извините, Федор Иванович, я как раз за дверью стояла. Вот и услышала. Кого убили?
Сидоркин опять полез было в стол, но, вспомнив, что сигареты кончились, в сердцах захлопнул ящик. Маша вздрогнула.
— Может быть, мне не стоило спрашивать?
— Да нет, чего там. Девушка тут одна была, на рынке пробавлялась. Татьяной звали, а по-простому Танькой Мухой.
— Так я же ее знаю. Я зимой малышей своих в Москву в кукольный театр возила, так она мне помогала их развлекать, пока электричку ждали. Хорошая была девчушка, только несчастная очень. Одна совсем. Я ее все в Апрелево к нам звала, в школу, но она не захотела.
Маша печально покачала головой.
— Страшная какая жизнь. Как это случилось?
— Изнасиловал какой-то подонок и задушил. Бросил в кустах. Никаких следов.
— Что, совсем никаких?
— В том-то и дело, что нет. Вот только это.
Он нащупал в кармане крестик на обрывке цепочки, вытащил и показал Маше.
— У нее в кулачке нашел. Отпечатки пальцев не идентифицируются.
Он не стал ей объяснять, почему оставил крест у себя, а не передал следователю. Все равно там это дело всерьез раскручивать не будут. Мало ли нынче погибает бездомных. Спишут со временем, и делу конец. А он все ходил, расспрашивал людей исподволь, вдруг что и всплывет, хотя сам прекрасно понимал, что надежды нет.
Маша взяла крестик, повертела в руках, поднесла к глазам. «КМК». Странные, кривые буквы.
— Что это может означать?
— Да все что угодно. Константин Михайлович Кротов. Кинули меня козлы.
— Кровь моя кипит.
— Вот-вот. А что это на самом деле — кто знает? — Сидоркин устало провел рукой по лицу, будто стирая налипшую паутину. — А герой ваш у меня. В соседней комнате дожидается.
