Стало быть, собирается матерый «байдарочник» на сплав. Берет бумажку и пишет список необходимых в пути-дороге вещей. «Пункт первый. Водка. (брехня, по крайней мере, сам не видел). Пункт второй. Карты. (не видел тоже) Пункт третий. Девушка. (это верно, вот только сомнительное удовольствие) Пункт четвертый. Гитара. (вот этого не то что, не видел, но и не слыхивал о намерении). Пункт пятый. Байдарка. (без чего, действительно не обойдешься)». А по соседству с ним собирается новичок и тоже пишет пресловутый список. Когда в его шариковой ручке кончаются чернила, он обнаруживает с искренним удивлением, что в последней записи значится: «Пункт шестьсот двадцать восьмой. Таз железный, эмалированный»! (И это чистая правда. Сам сбирался в речные дали похожим образом. Таз, конечно, не брал и список не ваял от лени, но, скажите на милость, за каким …ем я потащил с собой ведерный дуршлаг для промывки макарон? Причем свято был уверен: оное изделие обязательно пригодится на привале).
О чем это, бишь, я? И куда занесло мой рассказ? Извините, человек не машина, у него не программа, а непредсказуемые эмоции. Однако вернемся в главное русло.
Итак, я жил-поживал. Преодолевал препятствия, брал высоты, созерцал, а порой и шалопайствовал. Травмы душевные, это так, к слову пришлось. По-настоящему, не было их. Более-менее постоянные интимные отношения, не слишком, правда, долгосрочные, вышли у меня с одной медичкой-студенткой из «пироговки». Будто уже тогда приколдован был к белым врачебным халатам. Веня Лепешинский привел, где-то на отхожем промысле, то есть, на чужой студенческой дискотеке, свел знакомство. Летучий был парень, чего только не тащил в дом в этом смысле. Из штукатурно-малярного ПТУ, из троллейбусного парка на проспекте Буденного, из мосфильмовского массовочного питомника – а кто в МГУ не подрабатывал на ближних стройках киноиндустрии? Между прочим, три рубля за полный съемочный день! Самому довелось изображать усидчивого монашка в «Борисе Годунове» Сергея Бондарчука. Ходил в рясе, мял четки, даже выставлен был в первый ряд за фактурный внешний вид. Этакий недоедающий Ослябя.
Короче, из «пироговки» Лепешинский привел двоих. Одна скоро испарилась в неизвестном направлении, и правильно сделала – Веня хлебнул лишку и принялся упорно искать пятый угол преимущественно на карачках. Вторая осталась – я-то был относительно трезв, а по отношению к соседу-добытчику, и вовсе прозрачен как стекло. Татарочка с кукольным личиком и престранным именем. Аман-Биби. Настоящим ли, выдуманным, но ничего более я о ней не знал, и не узнал впоследствии. Хороводились мы весь четвертый, перевалочный курс, не то, чтобы всерьез, но и не понарошку. Любились, стелились, без откровенного разврата, но и без смущений, медичка все-таки. А потом Аман-Биби взяла, да и вышла замуж. За своего, за татарина из Уфы. А я напился от огорчения. И пил с утра пятницы до вечера понедельника. Без продыху. Добывал из-под полы у местных бутлегеров, в основном доблестных представителей пожарной команды, и пил. Самогонку мешал с плодово-ягодным, все втридорога – в рамках уже набравшей ход горбачевской антиалкогольной кампании. Хотя испрашивал сам себя: с чего было слетать с катушек? Ни обязательств, ни клятвенных уверений. Мы, кажется, даже ни разу не заговорили о любви. Но расстройство мое вышло подлинным. Будто я, лопух, упустил что-то значительное в жизни, чего-то не совершил, чего-то не доглядел или не разглядел вовремя. Расстраивался я недолго, во-первых, потому что Спицын на правах отеческой опеки всыпал мне «за бытовое разложение» по краснокалендарное число. И, во-вторых, потому что вскоре появилась Лампасова. «Передо мной явилась ты». И так далее.
Имени ее вам я открывать не буду. Пусть останется просто Лампасовой. Фамилия ей вполне соответствовала. Генеральски-галифешная. И знаковая. Потому что меня впервые подобрали. Не я набивался сам, но меня вдруг попытались взять нахрапистым неумелым штурмом, как Нарвскую крепость. Только в отличие от этой твердыни, меня завоевали с первого приступа. Хотя завоеватель был еще в битвах неопытен. Зато настырен. Кавалерист-девица Лампасова, москвичка и умница, видимо, искала загодя подходящего жениха. Признаюсь честно, своей цитатой «передо мной явилась ты» я сильно погрешил против истины, в плане продолжения относительно гения чистой красоты. Уродиной Лампасова, правда, не была. Тощая, упрямая, вертлявая, белобрысая, зато активистка и записная отличница, с отделения структурной лингвистики, у них там, на филологическом, ощущался вечный дефицит женихов. Лампасова носила долгую косу, стянутую переплетением разноцветных резинок для волос и смешно подпрыгивавшую вверх при каждом стремительном и нервном шаге владелицы. Выпуклые ее глаза, косвенно наводившие на раздумья относительно молодой Крупской, настырно разглядывали белый свет из-за диоптрических стекол модных, крупных очков – итальянская выделка, сто двадцать рэ, советских разумеется, на черном межфакультетском рынке (был такой, торговали по объявлению с досок информации, желающим товара предлагалось записать внизу текста с предложением свои координаты, чтобы сам ухарь-купец не светился без нужды).
Лампасова оказалась девицей строгих правил. Ходили под ручку в Большой Зал Консерватории, обоим были положены льготные (читай, бесплатные) абонементы, как оправдавшим доверие «неосвобожденным» функционерам. Ходили и в театры, по тому же принципу – излишек билетов, оставшийся после очередного студенческого «лома», поступал, в том числе, и в пользу факультетских заслуженных старост. Слыхом не слыхали, что такое ночной театральный «лом»? Тогда вы ничего не знаете о студенческой жизни «восьмидесятой» Москвы. Нас было несколько группировок. Не в теперешнем смысле, не в уголовно-похабном. Но так назывались объединения нескольких вузов, или собранные в пределах одного большого, вроде нашего университета, которые «держали» театры. Кто опекал нераздельный тогда МХАТ, кто Таганку, кто Ленком. Мы специализировались в основном по «Современнику» и «ГАБТу». С вечера перед соответствующими рангу той или иной группировки билетными кассами, где наутро открывалась единоактная продажа на будущий календарный месяц, выстраивалась очередь. Из крупных телом и ростом парней, преимущественно в колхозных ватниках, какие не жалко. Грелись по очереди в ближайших подъездах, балагурили, курили, вообще вели себя прилично, без распития и сквернословия, потому как, дело полузаконное, а родная милиция не дремала. Смотрела сквозь пальцы, все же за рядовыми часовыми на театральных постах «стояли» влиятельные в профсоюзной среде люди, но, если какое безобразие, была строга к нарушителям спокойствия. Собственно «лом» начинался незадолго перед открытием кассового окошка. Тут надо было смотреть в оба. Могли позариться на очередь конкурирующие объединения – диверсии-недоразумения возникали часто. Никто не дрался между собой. Прием был прост: из очереди выталкивали. Тут уж, кто сильнее, того и верх. Университетских выпихнуть было делом гиблым, и многочисленны, и превосходно организованны, но попытки от того реже не случались. Противостояния происходили скоротечные, с предсказуемым финалом, но здесь, как говорится, довольно лишь раз дать слабину. Потому к «лому» подходили серьезно. В одни руки полагалось четыре пары билетов. И все, до единой, сдавались старшему смотрящему. Зажилишь – стало быть, ходил в последний раз, более с собой не возьмут, хоть репку пой. Зато потом, по выбору можно получить два билета за каждый раз «сидения на Шипке», вернее стояния. И не только в «Современник» или в «Большой». Существовал внутренний бартерный фонд, группировки менялись между собой. Потому, заказывай и получай. В чистом прибытке оставались, само собой, устроители действа, податные три пары билетов «с носа» оседали в неведомо чьих карманах, и порой доставались в поощрение приближенным. И мне, как старосте курса, в том числе. Хотя первые года два и я хаживал регулярно на «лом», столичные театры, мечта! Потом уже статус не позволял. И член бюро комсомола, и в университетском студенческом совете заседать приходилось, не дай бог, заметут, позору не оберешься. Свои прямо сказали, мол, не обидим, и ты не обижайся, ухарство тебе больше не к лицу. Да я и не обижался. Считал, что награда за мои общественные труды справедлива. И по сей день так считаю.
