И вот подошло время, когда она (хоть отравись) должна была обнимать и целовать рыжего вора Гришку Отрепьева, признать его своим родным сыном и принимать от него знаки уважения и любви. И она принимала лживое преклонение и любовь чужого хитрого человека. А потом перед толпой осатанелых убийц отказалась признавать труп Отрепьева за своего сына и крикнула в монастырское окно: «Это вор!» – хотя ненастоящий сын, подлый Самозванец так ласково, так приветливо и добро к ней относился, что (понимая его корыстную игру, сама принимая в этой игре участие) она на краткое время ощутила в сердце мимолетную жалость к свирепо изрубленному, лихому проходимцу. И более того – трудно понять все-таки женскую суть, – на глазах ее показались слезы. Скрытно, тайно, конечно, но…
А Шуйский сипел и каркал: «Еретик, лжецарь, изменщик, расстрига…», хотя незадолго до того был прощен Самозванцем, облагодетельствован и вел с ним дружелюбные и шутливые беседы. Вот они – престолонаследники, искатели трона, звери кровожадные, бессердечные, мстительные звери, нелюди.
И теперь, когда привезли настоящий гроб из Углича, в котором иссох уже скелетик Димитрия-царевича, от нее опять что-то требовали, опять сипел ей в ухо этот низкорослый, горбоносый и тощий, со смрадным дыханием, зловредный старик.
Но в этот раз (и опять на Лобном месте) она больше не смогла исполнить предназначенную ей роль. Марии Нагой (в образе инокини Марфы) стало дурно, сердце защемило, голос пресекся…
Сообразив, что никаких нужных ему слов перед народом от Марфы он не дождется, князь Василий Иванович Шуйский решил сам вымолвить торжественную речь:
– Православные! У царицы-матери сердце зашлося при погляденьи на дитя свое, погибшее от руки злодеев. Вот он перед вами тот Димитрий-царевич, у которого украл его имя расстрига Гришка Отрепьев. Ныне нет на земле иного Димитрия, ибо он на небе у Бога пребывает. У нас же лишь святые мощи мученика…
Стояли и слушали нового «боярского» царя мизинные московские людишки, черный народ, чернь – ремесленники, торгаши-лоточники, разносчики, кровельщики, печники, грузчики, подмастерья кузнецов и ткачей, попы безместные, монахи расстриженные, женки гулящие, холопы беглые и небеглые, скрытые разбойники, калики перехожие по святым местам и нищие, нищие, нищие…
– Убили бояре доброго царя Митрея Иваныча…
– Натравили на него полячишек… Сами нам с ними резню состроили… Тыщу человек постреляли из проклятых мушкетей…
– Им-то, вятшим-то людям, што: как с гуся вода… Лишь бы злато-серебро в калите звенело… ненасыть…
– А у Серпуховской дороги закопали неурочь кого, лицо харей малеванной прикрыли, ногами затоптали – и в кусты…
– За Серпуховской-то заставой кажную ночь огни синие горят, не гаснут… Ей-ей, не совру… Сам с шурином своим на той седмице видел…
– А энтот черт безрогий все завирает… Кабыть у нас и памяти нет… То Митрей-царевич ножичком в падучей зарезался… То злодеи по приказу Бориски-царя его зарезали…
– То в Угличе схоронили Митрея, а он через пятнадцать годов из Литвы к нам заявился…
– И врали нарочь бояре, будто царь-то Димитрий Иваныч православие отменить хотел ради латинства… А чего ж он тогда почти всех поляков восвояси отослал… Это как? Да сам в православные церкви ходил и по-русски тамо молился…
Получалось совсем не то следствие от привоза углических мощей Димитрия, которого ожидал Шуйский. Только усилились необычайные и тревожные слухи, ползущие по Москве. И новое страшное для боярского царя дело. Появились в стольном граде подметные листки. В них крупно и четко было написано: «Я, Димитрий —государь всея Руси, – жив и скоро приду к вам, дабы освободить народ из-под власти Шуйских».
Кем-то подстрекаемая черная толпа сбежалась однажды в сумерки на Красную площадь. Потребовала на Лобное место всех, кто участие принимал в убийстве «доброго царя». Некоторые махали в полумраке чем-то вроде оружия и орали довольно дружно:
– Шуйского! Боярского царя к ответу! Шуйского на Лобное!
Царь приказал усилить охрану кремлевских ворот и в случае чего стрелять по «ворам и смердам» – беспощадно. Племяннику Скопину-Шуйскому велел выкатить пушки, зарядить, запалить фитили… А при надобности огонь открыть «пушешный», как на войне.
На бояр в Грановитой замахивался царским посохом. Грозил то опалу наложить на всех без разбору, то снимал шапку Мономаха и предлагал оставить трон всякому, кому вздумается его занять.
Потребовав «зачинщиков» смуты, Шуйский послал стрельцов на Красную площадь. Через малое время приволокли связанных пятерых молодцов казачьего вида. Они хлопали глазами и озирались на разодетых в шитые золотом ферязи надутых стариков и подстарцев с холеными бородами.
– Зачинщики, значит? – ухмыляясь, спросил царь Василий Иванович. – Ай-яй! Что ж вы, паршивцы?
Пятеро хмурились мрачно и ничего не отвечали.
– На плаху их, – встрял в расспросы царя и затопал ногами боярин Колычев. – Ах, воры, сукины дети! На плаху!
– Да ладно те шуметь, – остановил его царь. – Жаль рубить такие буйные кудрявые головушки. Пусть завтра им всыпят, как следует, «добрых плетей» и в ссылку, куда подале.
Пятерых «зачинщиков» увели. Бояре расселись по скамьям и казались разочарованными внезапной добротой царя.
Пресловутые голубые огни, которые видели многие над могилой Самозванца, а также утренний мороз летом, побивший зелень после захоронения, все-таки расстроили Василия Ивановича Шуйского.
По свидетельству русских дьяков и прибывавших для международного собеседования иностранцев, царь Шуйский был человеком весьма неглупым и довольно образованным, проницательным и скупым. Его дурные свойства заключались в том, что он охотно слушал доносы на свое окружение и любил тех, кто этими доносами занимался. А еще он подвержен был вере во всякие «волхвования», «предвестия», «чародейства» и прочие распространенные в те времена колдовские приемы.
Неубывающие толки о спасении Гришки Отрепьева, настойчивое распространение листков, уверяющих народ, что он жив и скоро объявится, а так же те самые обстоятельства вынудили нового «боярского» царя Василия Ивановича Шуйского применить к низвергнутому и гниющему в земле врагу крайние меры. Раздосадованный Шуйский призвал митрополита Крутицкого и Коломенского Пафнутия для совета.
– Что делать, отец Пафнутий? Чернь-то его, подлеца, того гляди, в святые произведет.
Владыка Пафнутий поразмыслил, подвигал рыжими с сединой бровями и посоветовал сжечь Самозванца вместе с «Адом».
Так называемым «Адом» москвитяне прозвали деревянный гуляй-город, построенный при Самозванце и разрисованный картинами мучений грешников на том свете. Гришку Отрепьева снова выкопали, проволокли по московским улицам, закинули в «Ад» и сожгли.
Да после того раздобыли в догоревших угольях гришкины останки. Кое-как забили их в пушку, повернув ее жерлом в сторону Литвы, запалили порох и выстрелили.
