– Что ж не остался в том Веденце-граде? – с интересом спросил Молчанов. – Ведь сколько лет там прожил…
– Да вот услыхал как-то, что у нас на Руси творится… Нет, думаю, надо к дому грестись. Хоть помереть да похоронят в родной земле. Может, к князю-хозяину своему податься, к Телятевскому Андрею Андреичу. Если он токмо меня признает… Где он сейчас, не знаешь?
– Я слыхал, воеводой на Черниговщине.
– Ну вот, поеду к нему.
Пока Иван Болотников про свою судьбину рассказывал, почти усидели новые знакомцы корчагу.
И тут Молчанов сказал:
– А теперь послушай меня, Иван. И сильно не удивляйся. Не думай, что с тобой в игрища играют или пустые байки расталдыкивают. Перед тобою сидит в этой еврейской корчме не какой-то там Михаил, а… царь Димитрий Иванович, государь всея Руси.
Болотников вытаращил глаза и долго не говорил ни слова.
Пришлось Молчанову довольно подробно растолковывать совсем не глупому, но ошарашенному Болотникову, что крамольные заговорщики бояре хотели его убить. Однако преданные люди, дескать, помогли бежать. Михаилом назвался, чтобы убийцы, которых наверняка послал к польской границе Шуйский, о нем не услышали.
– Я своей властью назначаю тебя моим воеводой, даю тебе письмо к князю Шаховскому в Путивль, – продолжал Молчанов. – Обожди немного. Сейчас я подымусь к себе в каморку и письмо тебе принесу.
Молчанов зашел в комнату, где сложил свои вещи. Быстро скинул повседневную одежду. Растеребил суму, в которой лежал украденный во дворце расшитый золотом царский кафтан. Быстро надел его, прицепил к поясу саблю в золотых ножнах с самоцветами и важно предстал перед Болотниковым.
У того от священного ужаса и счастья подогнулись колени.
И тут же раздался вопль корчмаря, пораженного богатством, которое оказалось на его загадочном русском постояльце.
– Ты готов мне служить? – торжественно вопросил Молчанов. – Я могу на тебя положиться?
– Как же, великий государь! Да как на себя самого. А мне и жизни для тебя не жаль.
– Значит, отвезешь мое письмо князю Шаховскому. Он ненавидит Шуйского и соберет армию по всей Северской земле. Только объявишь, что ты мой воевода, и ратников у тебя будет, сколько пожелаешь.
– Государь, батюшка! А, может, мы бы вместе поехали к князю и начали собирать войска?
– У меня здесь еще много дел. С королем предстоят трудные переговоры. Надо дождаться, когда пан Мнишек с моей женой прибудут из Москвы. С ними, надо думать, приедет и князь Вишневецкий. И польские послы скоро освободятся от пленения подлеца Шуйского. Ну, другие дела. А ты, царский воевода Болотников, поднимешь народ моим именем. Увидишь – как тебя станут встречать, когда ты только скажешь: «Я от царя Димитрия Ивановича».
II
В любимой своей темно-зеленой ферязи, легкой, не слишком изукрашенной, но как-то шедшей Василию Ивановичу и будто прибавлявшей ему росту, Шуйский собрал самых, по его мнению, умных и полезных бояр. Собрал, чтобы обсудить важные, не терпящие отлагательств дела. Горячий, скорый на любое действие или решение окольничий Татищев, думный дворянин, убивший на дворцовом крыльце Басманова, находился ближе других к царю. А одет был так просто и подтянуто, по-воински, словно явился не на государственный совет, а собрался в поход.
Сидел прямо, с суровым выражением на лице и нарочно подальше от царя, признанный глава Думы, в душе люто ненавидевший Шуйского и тоже претендовавший на престол, князь Мстиславский. Он поглаживал седеющую бороду красивой белой рукой в драгоценных перстнях и собирался рассказывать о своей весьма жесткой беседе с послами польского короля.
Близко от Мстиславского расположился худощавый, в бедном для царского совета кафтане, князь Григорий Константинович Волконский и думный дьяк Иванов. Их Шуйский собирался послать в Краков послами. Сейчас они внимательно читали какой-то помятый свиток. Это был случайно обнаруженный князем Михайлой Скопиным-Шуйским тайный договор Самозванца с королем Сигизмундом, так называемые «кондиции». В них (еще до своего воцарения) Отрепьев обещал передать Польше земли Северской Украйны, вожделенный для Сигизмунда Смоленск, а Марине Мнишек, как будущей царице, Псков и Новгород с прилегающими к ним областями северо-западной Руси.
– Ах, изменник, ах, сукин сын… – негромко бормотал Волконский, имея в виду уничтоженного Самозванца и не в силах смириться с такой откровенной продажей интересов государства. Дьяк поддакивал, кивая лысеющей головой. Его в Думе ценили за свободное владение латынью, польским, саксонским, нижнегерманским и даже шведским языками.
* * *
Совет шел уже больше часа, и царь наконец спросил Мстиславского:
– Что же ты сказал послу Гонсевскому про задержанных под стражей знатных поляков?
– Ну, сказал, что пока еще государь не видит возможности отпустить послов к их королю. И Его Величество Жигимонд, и его послы есть лица, благодаря которым подлый Самозванец, присвоивший себе имя царевича Димитрия, сумел приобрести воинские силы, чтобы захватить московский престол.
– А он чего? Сашка-то Гонсевский? – нарочно с особой язвительностью продолжил расспросы царь.
– Заталдычил, что ни король, ни тем более послы не виноваты. Польский государь и мы, говорит, всегда были сдержанны в отношениях с человеком, объявившим себя царевичем, сыном Ивана IV. Ну а я свое твержу: во всем виновата польская сторона, а именно: ваш король, снарядивший и благословивший Самозванца идти на Русь.
– Правильно сказал, князь. Да еще «кондиции»…
– Про «кондиции» я уж не стал в этот раз. Прошлый раз послам нос ими утерли. Я говорю: поляки наводнили Москву, осквернили столицу безобразиями, развратом, пьянством и поношением. А вы еще сетуете, что много убили поляков. Да если бы государь Василий Иванович не послал стрелецкий полк защищать Польский двор, московская чернь перебила бы вас всех до одного. Так злы были москвитяне на польских безобразников и головорезов.
– Это точнехонько, всех бы распотрошили хабарников-щеголей, – вмешался Волконский.
– А Сашка Гонсевский мне опять: «Все приграничные русские города сдавались царевичу без боя. А те, кто плохо себя вели в Москве, были не регулярные польские военные, а разбойничий сброд, который пан Мнишек навербовал в Польше, в Украйне и на русских землях. И если вы нас не отпустите, король может начать войну с Московией». А я ему: «Под королем Жигимондом сейчас трон и так еле держится. Сейм ваш волнуется, вот-вот смута-рокош между панами начнется. Да еще того гляди татары нападут, что-то они у себя в Крыму примолкли». Он, Гонсевский-то, обозлился и говорит: «Это на вас татары нападут. Они уже сжигали Москву до тла при царе Иване». Ах, ты, думаю, гад ползучий! «Ну, ничего, в этот раз Гирей, может быть, сожжет Краков…» – говорю я Гонсевскому…
Царь и бояре всплеснули руками от удовольствия остроумием князя Мстиславского и смеялись до слез.
