Валавский сначала удивился, но понял: «Димитрий» пьян. И лучше с ним больше не обсуждать происходившее на коло. Он выскользнул в приемную горницу.
Там Валавский увидел бледного Рукина, хмурого хорунжего Будзило (он был в панцире, литовском тяжелом шлеме, с прямым мечом у бедра и пистолем за поясом). Рядом находилось пятеро сотников из войска «Димитрия», тоже тщательно вооруженных. Был еще один недавно назначенный придворный государя, маршалок Харлинский. С удрученным видом сидел на скамье князь Адам Вишневецкий.
– Ну что? – спросил князь. – Как он?
– Он взбешен до крайности. Там его оскорбляли.
– Хорошо, что они ограничились оскорблениями. Они ведь и убить его могли. На нас, поляков, поднялась бы вся Северская Украйна. Нас бы преследовали повсюду – и хлопы, и боярские дети, и стрельцы, и горожане. Доволен был бы один Шуйский.
– Не надо было государю ехать на коло, – вмешался Рукин. – Он не пан, не шляхтич и вообще не поляк.
– Как не ехать? Показать, что испугался, обделался? Позор! – Валавский схватился за голову. – Он хочет гнать Ружинского с его гусарами!
– Что же делать? – Вишневецкий встал, подошел к Валавскому. – Все может рухнуть… Он в ярости? Надо ехать к Ружинскому. Пусть он тоже улаживает.
Весь оставшийся день и всю ночь канцлер «царя Димитрия Ивановича» Валавский, маршалок Харлинский и князь Адам Вишневецкий (официально «конюший» – по раскладу европейских дворов) скакали от дворца к стану польского войска и обратно. Наконец примирились, самозванца умолили извиниться перед коло. Он извинился с небрежным видом. Ружинский, «сохранив честь», уехал в Кромы, которые считал своей ставкой.
К этому времени прибыло пополнение «воровского» воинства. Союзниками «царя Димитрия» предъявились три тысячи казаков-черкасов из Запорожья и пять тысяч донцов под начальством Заруцкого.
Самозванец необычайно рад был Заруцкому и его удалым казакам. Так же радушно он встретил «хохлачей» из Запорожья. Воинская жизнь в городах Южной Руси кипела. Упражнялись в рубке и скачках, пировали, кричали: «Царю Димитрию – слава!»
А Москва продолжала волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии Тулы, когда царь Шуйский еще не въехал в столицу, Москва была напугана тем, что повсюду рассказывали среди черного народа, среди купечества, служилых низших людей и даже бояр.
– Слыхал ли, какое видение предстало одному праведному духовному мужу? – спрашивал знакомого купчика известный москвитянам богатый гость Трифон Карпович Тусенев. Он был в бархатной рыжей однорядке
[77] и наброшенной поверх черной овчинной шубе. Шапка на седеющих кудрях – мурмолка
[78] с куньим мехом.
– Не, не слыхал доподлинно, Трифон Карпович, – отозвался купчик, благовидный, с круглой рыжей бородкой, в узком тулупе, опоясанном красным поясом. – То ись бают-то много, да што сказано верно, а што неверно… Поди-ка, пойми…
Раскупавшие рядом пироги с вязигой, с сомовиной мужики из кожевенной слободы навострили уши, перестали жевать. Баба поперек себя шире, в шушуне на душегрее, в круглой заячьей шапке, а поверх цветастый платок, – прикрыла деревянной крышкой кадь с пивом. Кадь на санках-салазках… Тяговая сила – мужик молодой, мордатый, в полушубке, дырявом на локтях. Тоже слушает, рот разинул.
– Ох, батюшка ты мой, Трифон Карпыч, – встряла торговка пивом, оказавшаяся рядом с купеческой избой. – Я, грешная дурища темная, и то слыхала… О-осподи помилуй! Спаси и сохрани…
– Откеда слыхала, Мавруха? – вылез из-под чьего-то локтя старикашка с бороденкой реденькой и сам щуплый, на Торге таскается, предлагает бабам и мужикам гребни костяные.
– Я те не Мавруха, а Маврена Федоровна, дочь стрелецкая, – обиделась толстая, как кадь пивная, торговка в цветастом платке. – А сказывала мне жена дьякона из храма Благовещения из Замоскворецкой слободы, што на Ордынской улице… Ды-к вот дьячиха-то мне и сказывала…
– Што жа? Токмо лжой не задушися, правду доноси, кума…
– Тьфу, штоб те треснуть, хрыч ненадобной…
Проходит через Торг стража обходная – стрельцы без бердышей с батогами, с саблями у бедра. Выпили слегка от холода – много нельзя: узнают, взашей насуют начальники. Но стрельцы веселые смотрят, нет ли где беспорядка, покрикивают:
– Народ, не густись кучей! Кошели береги!
– Купцы, калиту свою охраняй, а тати задницу! Ха-ха!
Старик, торгующий гребнями, блеет козелком сиповато:
– Эй, кому башку заело? Гребешки-то мои не то вшу, гниду цепляют… Покупай, пока все не разобрали!
– Да-к чего купец Трифон Тусенев баял про видение духовного мужа? Чё сказал-то?
– А я и не понял толком… Ушами скорбен – не слышу!
Трифон Карпович говорит знакомому купчику, но вблизи проталкиваются послушать про страховитое. Слушают, оттопырив ладонью ухо. Ойкают, крестятся. Но продолжают постигать новое на Москве речение.
Многие на Торгу с лукошками. А покупатели удержаться не могут: пиво из кади у толстой бабы пьют ковшом, пироги трескают, а шапку подмышкой держат: в шапке вкушать еду – грех.
– …И было ему во сне видение… Явился ему, мужу-то праведному, сам Христос – и будто бы в Успенском соборе, – а грозил страшною казнью московскому народу, энтому, мол, новому Израилю, который поругание творит Господу лукавыми своими делами, праздными обычаями да сквернословием… – продолжает купец. – Многие приняли мерзкие обычаи от иноземцев – бороды стригут, женщины в домах своих без головного покрытия ходят… И во всяких, мол, сословиях содомские дела творят да суд неправедный: бедных-де насилуют и грабят чужие имения… Нет истины на Москве ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Вот што Христос сказал…
– Ахти мне, батюшки-светы, выносите святые угодники, просите Спасителя, Христа Бога нашего… – крестится и тут же, на грязном растоптанном снегу, кладет земной поклон некто из церковного сословия. А кто – не разберешь: шапка драная, из-под полушубка засаленного подрясник черный обтрепанный, сапоги разбитые… Когда шапку снял, – волосы длинные, аж до плеч, борода узкая, длинная… Не то дьякон, не то монах.
Люд слушает дальше Трифона Тусенева.
– Видевший сей страшный сон сказал благовещенскому протопопу Терентию. Тот же записал грамотку с его слов и подал запись патриарху. Дали знать царю Василию Ивановичу. Скрыли, однако, имя человека, видевшего сон, потому как он заклял протопопа Терентия именем Божиим не говорить об нем. А патриарх приказал видение, записанное протопопом, читать в Успенском соборе вслух всему народу, так-то.
Это говорилось повсюду, не только на торгу или на других торжках. Или на папертях церквей после обедни. Народ ужасался, плакал, бил земные поклоны, свечки ставил в храмах и зажигал лампады на голубцах
[79] при кладбищах да на каждом перекрестке.
