В крепости сидел воевода Салтыков, старого известного рода, происхождения татарского. Человек пожилой, умный, откровенный. Сразу сознался, что присягнул самозванцу. На вопрос «почему?» ответил:
– А чтоб в дела мои не совались. Грабить тут нечего. А отвязался, – может, покой дадут. Все «рюриковичи» переметнулись, я сведения имею. А мне что – белой вороной быть?
– Ну а если, паче чаяния, самозванца скинут, а литву вон погонят? Тогда как?
– А тогда каяться буду. Лбом об пол стучать. По глупости, мол. Смилуйтесь Христа ради. Авось отстанут. А я снова крест поцелую.
Скопин хотел было взять воеводу Салтыкова «за караул». Но потом махнул рукой: не до него теперь. К тому же Салтыков сказал, что знавал отца Михайлы и отзывался о нем, как о человеке душевном и честном.
VIII
Тысяцкий Мишинич с новгородским отрядом едва отыскали на Неве дружину Скопина.
– На вече приговорили звать тебя, Михайла Васильевич, – сказал тысяцкий. – Мятеж на вече потушен. Главных крикунов за Димитрия с моста в Волхов скинули. Митрополит Исидор пригрозил отлучением. Новгородцы испугались. Из Москвы пришел с полком воевода Вышеславский в твое распоряжение. Прибыли шведы с твоим посланцем Головиным и с королевским секретарем для переговоров.
В Новгороде Скопина с нетерпением ждал Головин. Он представил князю королевского секретаря Монса Мартинсона. По-русски произносилось: Монша Мартыныч. Впрочем, дьяк Сыдавный называл секретаря по-шведски правильно.
– Мой король готоф вам помогайль, – поклонившись Скопину, произнес Мартинсон.
– Какие силы обещает Его Величество? – спросил князь.
– Как только ми с вами заключайль договор, прибудет генераль Делагарди с пьят тышч зольдат.
– Это хорошая новость.
– За эту новость, – сказал Головин, – с нас потребуется тридцать две тысячи рублей.
– Ну что ж, заплатим, – пообещал Скопин. – Это все?
– Еще разведка дальняя донесла: идет на Новгород от Вора полковник Кернозицкий с многотысячным войском черкасов. По дороге они уже заняли Торжок и Тверь. Доносит разведчик Третьяк Шелонич разное. Одеты, мол, черкасы из Запорожья в овчинные шапки и красные широкие шаровары. Говорят, такие же у турок. Пищали и пистоли у многих, а сабли сильно кривые и клинок широкий – тоже с турок взят. Города и деревни грабят и жгут. Людей рубят нещадно, не глядя старый ли молодой, и даже детей на пики подымают. Ну и чего, шведов ждать будем?
– Шведов когда еще дождешься… Федор, – повернулся Скопин к слуге, – добеги до воеводы. Позови ко мне, не мешкая чтоб.
Скоро вошел воевода Татищев, за спиной его маячил запыхавшийся Федор.
– По здорову будь, Михайла Игнатьевич, – поднялся навстречу воеводе озабоченный, суровый Скопин. – Слыхал про Кернозицкого?
– Вот Федьша сказал. С черкасами биться тяжко. Рубаки сильные.
– Ничего, как-нибудь справишься. Люди все же, не дьяволы. Надо идти навстречу, в Бронницы. Там перехватить.
– Я готов. Только тысяцкому попеняй, от рук отбился. А на рати слушать воеводу должен без прекословья.
– Я все улажу. Сам бы пошел с тобой да шведов ждать приходится. Ну еще полк Вышеславского прилагаю. Думаю, хватит.
Татищев ушел. Скопин долго совещался с дьяком, опытным переговорщиком. К вечеру на крыльце увидел тысяцкого Мишинича. За ним переминались еще несколько новгородцев. Они донесли, будто Татищев собирается изменить и в Бронницах передаться Кернозицкому.
– Средь ратных говорок: пойдем с воеводой – в измену угодим, – почти шепотом рассказал Мишинич.
– Что предлагаешь?
– За караул его. Или отстранить хотя бы…
– Ладно, ступайте. Соберу вятших людей и старост.
Скопин мрачно размышлял. Трудно было представить, чтобы Татищев, окольничий царя, дерзко споривший с поляками и с самим первым самозванцем, один из ревностных заговорщиков, убивший при народе Басманова, решил передаться второму самозванцу.
– Ты веришь, что Татищев изменит? – спросил Головин.
– Не хочу верить, а… мню всякое. Такое нынче время преподлое. Чуть ни каждый готов отчину врагам продать. Не царя Василия даже, а свою землю. Собирай ихнюю верхушку и ратных людей.
Вятшие новгородцы подумали и сказали: надо вече собрать. Войсковое хотя бы.
Собрали ратных людей, в первых рядах знать местная, старосты концов. Перед ними на возвышении – «степени» бледный воевода Татищев в кафтане с серебряным шитьем, в собольей шапке, с посохом.
Тысяцкий поднялся на «степень» и объявил, что ведомо ему и многим новгородцам. А знают, будто воевода собирается предать полк в походе и переметнуться к ворам.
В рядах ратников взревели. Зазвенели, стукаясь, налокотники и кольчуги. Кто-то из толпы стал воеводу лаять похабно. Вспыльчивый Татищев замахнулся на дерзкого. Тоже заругался. «Стойте!» – хотел крикнуть князь Скопин-Шуйский, но опоздал. Воеводе не дали оправдаться. Его столкнули со «степени» и, когда он упал на мостовую, затоптали.
Многие тут же попятились, шарахнулись в сторону от трупа. Понимали: совершилось беззаконие. Не расследовали, не опросили свидетелей. Убили по одному доносу царского воеводу.
Скопин был в большом горе; дело было даже не в том, справедлив донос тысяцкого, или новгородец сам метил на место Татищева, воспользовавшись шатким царским правлением. Главное, князь не удержал донос в пределах закона, следствия, а отдал воеводу на растерзание толпы. С другой стороны, доносчики, может быть, и не хотели своим доносом сделать большой вред Татищеву, но вышло иначе…
Однако долго горевать и упрекать себя не давали обстоятельства. Передовой отряд из-за смерти Татищева расстроился, развалился и не смог выйти навстречу врагам. Кернозицкий беспрепятственно подошел к Новгороду, стал возле Хутынского монастыря.
Монахи ударили в набат. Тревожный, воющий звон тяжело поплыл над новгородской округой. Кернозицкий ездил с кучкой адъютантов, но не решался приблизиться к городу слишком близко. Запорожцы скакали, мелькая красными шароварами, шарили по окрестным погостам. Все селения были оставлены жителями, потому поживы им здесь не случилось.
Монахи кричали со стены черкасам:
– Басурмане! С католиками пришли на православную Русь! Бог вам то не оставит, поплатитесь!
Казаки на скаку стреляли в них из пищалей, иногда удачно. Инока уносили к братской гробнице. Потом взяли монастырь приступом, разграбили. Монахов убили.
Поскольку большой полк стал ненадежен, Скопин оставался с одной своей малочисленной дружиной. Однако явились тихвинцы с воеводой Горихвостовым числом в тысячу человек. За ним пришло ополчение из заонежских погостов. Крестьяне здесь все оказались за Шуйского. «Хорош ли, плох ли, – говорили они, – а все царь настоящий, помазанный, московский. Мы за порядок и тишину в державе, против иноземцев». Сведения о Тушинском воре у них откуда-то были.
