– Взять Суздаль и Владимир, древние столицы русских, я поручаю вам, полковник.
– Очень содержательный поход, – заинтересовался Лисовский. – Это развитые в торговом смысле города?
– О, это очень богатые города, – обнадежил его Ружинский. – После Москвы, Новгорода и…
– Смоленска, – подсказал Сапега.
– Да, Смоленска… О, Смоленск! – саркастически воскликнул гетман. – Золотая несбыточная мечта нашего короля Сигизмунда. Если он когда-нибудь возьмет Смоленск, ему можно будет спокойно умереть.
– Между прочим, Шуйский, по моим сведениям, собирался попросить помощи у дяди короля Сигизмунда Карла Девятого Шведского
[94].
Военный совет проходил в присутствии «царя». Но никто к нему не обращался и не спрашивал его мнения. Если он пытался что-то сказать, от него откровенно отмахивались: «Вы не военный человек, Ваше Величество». И царь смущенно умолкал.
Он сидел, мрачно слушал и мечтал взять их всех «за караул», а потом повесить или посадить на кол.
В то же время «царь Димитрий», конечно, сознавал, что без их помощи он ничего не добьется. Никогда не победит войска Шуйского, не войдет в Москву и не воссядет на престоле русских царей. Да, бесспорно, это так. А с ними? Даже если они разобьют Шуйского, и он въедет в Кремль… Сможет ли он занять трон? Вернее, позволят ли ему занять трон? Или как в случае с Меховецким?.. Мгновенный блеск сабли, и его голова покатится по зашарканному грязному полу…
Впрочем, кроме открытого устранения существуют разные виды ядов. Веселый пир, чаша с мальвазией или рейнским вином и… Гетмана Ружинского «царь» откровенно боялся. Потому что Ружинский также откровенно не скрывал презрения к самозванцу. А тот день, когда Ружинский поцеловал его мокрую после бани руку? Ведь бешено самолюбивый князь Роман никогда не забудет этот случай… Не забудет, пока не увидит окровавленный труп «Димитрия Ивановича».
«Царь» дожидался окончания военного совета и с облегчением покидал его. Может быть, лучше будет, если он под каким-нибудь предлогом сбежит из этого проклятого Тушина, пока не поздно?
Однажды он небрежным тоном приказал слугам седлать коней себе и нескольким приближенным: «окольничему» Рукину, своему шуту («царь» завел себе такого комического собеседника) и еще троим русским, прилепившимся к нему еще со Стародуба.
Шут Петька Кошелев был весьма сообразительным и расторопным слугой, хотя и прикидывался дурачком. Он нередко становился как бы постельничим «Димитрия Ивановича», если тот не уходил ночевать к «царице» или к какой-нибудь запримеченной им в лагере смазливой бабенке.
Приглянувшаяся царю бабенка оказывалась не обязательно из простого сословия. Она вполне могла быть родственницей, а то и женой московского боярина-изменника и не осмеливалась отказать «царю» в приятной близости. Тем более «Димитрий Иванович» нравился женщинам всех сословий – он одевался в дорогие кафтаны, телом был крепок, ростом не низок и весьма охоч до женских ласк.
Но когда он оставался ночевать во «дворце» и не слишком налегал на спиртное, шут Кошелев позволял себе вести с ним откровенные, почти приятельские разговоры. Словом, «государь» доверял ему даже больше, чем московскому подьячему Алексашке Рукину, который, хоть и делил с ним давно головокружительный взлет судьбы, но мало ли что мог замыслить.
Итак, «царского» коня оседлали. На неплохих скакунов сели Рукин, Кошелев и трое «стародубцев». Самозванец и его «близкие» подъехали к одной из застав Тушинского табора. Там дежурили польские жолнеры с мушкетами, саблями и алебардами.
Увидев «царя» с сопровождением, они подтянулись и стукнули древками алебард. Старший жолнер поднес к каске два пальца и спросил его по-польски:
– Куда вы едете, государь?
– Я должен отвечать на вопросы стражника?
– К сожалению, приказ гетмана запрещает мне выпускать вас из расположения военного лагеря.
– Но я царь, я распоряжаюсь всеми, находящимися здесь людьми. Это мое войско и мой лагерь. Как ты смеешь преграждать мне дорогу?
– Прошу прощения, но я только выполняю приказ. Я не могу нарушить указание ясновельможного пана гетмана. Если я ослушаюсь, меня повесят, – слегка растерявшись, доложил жолнер.
– Я плевать хотел на чьи-то приказы! – обозлившись, крикнул «царь». – Я все равно поеду куда мне надо!
– Тогда я вынужден буду применить силу, – решительно заявил поляк. – Для меня приказ гетмана закон.
Стражники заставы скрестили алебарды, загородив выезд. Другие взяли мушкеты на изготовку.
– Ах вы, мразь поганая! – в ярости завопил «Димитрий», хватаясь за саблю. – Притащились черт вас знает откуда и прекословите русскому царю! Я вызываю отряд казаков! Они изрубят вас на куски!
От караульной будки уже бежали два польских офицера. Издали они повторяли, что есть приказ гетмана: царя из Тушинского лагеря не выпускать! Бежал еще десяток жолнеров с ружьями наперевес.
– Ради Христа, государь, не связывайся с Ружинским, – вмешался Рукин, бледный и перепуганный. Трое «стародубских» сначала роптали, потом, понимая, что свара усиливается, и в дело может пойти оружие, надулись, напыжились, но умолкли.
Самозванец развернул коня и поскакал вдоль изб, казарм, коновязей и обозов.
– Где Ружинский? – спросил он на ходу у случайно встретившегося гетманского адъютанта.
– Ясновельможный пан гетман у себя, беседует с паном Бобовским, – отвечал адъютант, насмешливо глядя на этого подозрительного московита, изображающего самодержавного владыку.
«Царь» подъехал к дому гетмана и, оставив свое сопровождение у крыльца, крупно шагая, вошел в комнаты.
Ружинский и Бобовский сидели, удобно развалясь и попивая венгерское вино. Они рассматривали какие-то бумаги с чертежом фортификационных сооружений.
Самозванец резко открыл дверь.
– Князь Ружинский, почему твои холуи не выпускают меня из лагеря на прогулку? – с порога грубо выкрикнул он, глядя в упор на Ружинского и намеренно не называя его «гетманом».
– Потому что я приказал не выпускать мошенника, которого давно пора вывести на чистую воду, – хмуро кинул ему гетман и неожиданно разъярился: – Кто ты такой? Димитрий Иванович? Сын царя Ивана Васильевича? Или, может быть, ты Отрепьев, которого застрелили, растерзали и сожгли? Никто не знает, кто ты на самом деле. А ну пошел отсюда, сукин сын! Убирайся и сиди тихо у своей Маринки, пока я не посадил тебя в клеть с часовыми. Мы тебя еще терпим, иначе я бы давно отрубил тебе голову своей собственной саблей!
«Царь» неожиданно улыбнулся, приложил руку к груди и произнес ласковым голосом:
– Не сердись на меня, ясновельможный пан гетман. Прости меня, я немного погорячился. Я все понял и, если буду что-нибудь спрашивать у тебя, ясновельможный пан гетман, то тильки осторожно. До видзенья, проше пана не гневиться.
