Валуев подъехал с группой младших начальников. Сойдя с коня перед коронным гетманом, возвышавшимся на холеном, сером в яблоках жеребце, московский воевода снял шапку и поклонился. Жолкевский очень любезно поклонился в ответ, однако не слезая с коня.
– Очень рад, пан воевода, что вы вняли убеждениям нашего переговорщика, – произнес гетман, он был очень доволен удачными «переговорами» хитрого «тушинца» с упорным Валуевым. При этом Жолкевский словно и не обращал внимания на убитых поляков, лежавших неподалеку после вылазки острожцев.
– Куда прикажете отвести мне свою рать, пан коронный гетман? – спросил Валуев.
– Думаю, на левое крыло. Тем более, что у вас больше пехоты, чем конницы. К тому же несколько пушек. Остановимся на отдых после сражения. А вас, пан воевода, прошу в мой шатер вечером для совещания о последующих действиях.
Валуев сел в седло и повел свою дружину на левое крыло войска гетмана Жолкевского. Гетман имел теперь под своими знаменами кроме королевского войска и казаков Заруцкого, воинов Валуева – очень стойкую, многотысячную русскую рать.
Жолкевский рассчитывал присоединить к своей армии и войско Яна Сапеги, состоявшее из небольшой части поляков, литовцев и довольно разношерстной рати оставшихся в русских пределах наемников. Среди них основное ядро составляли немцы.
Наемники Сапеги собирались влиться в польское королевское войско. Шлялись по окрестностям, грабили крестьян или каких-нибудь проезжих купцов. Словом, вели себя как разбойники с большой дороги. Они дожидались обещанного жалованья от короля Сигизмунда.
Однако Сигизмунду самому не хватало средств для продолжения осады Смоленска. От короля денег не привезли. И тогда наемники устроили бунт, передрались между собой. Потом утихомирились и объявили Сапеге, что уходят в Калугу к «царю Димитрию Ивановичу», который их давно приглашал. Сапега пытался их задержать. Он обращался к ним с просьбой набраться терпения. Но ему заявили: «Без денег ни одного шага, ни одного выстрела». Он не сумел убедить остаться в королевской армии даже поляков и литовцев. Пришлось Сапеге во главе самовольно решающего свою судьбу войска отправиться к самозванцу и панне Марине Мнишек.
Положение остававшейся еще «царской», государственной Руси ухудшалось со дня на день. Получив значительную поддержку от Сапеги, самозванец возобновил наступление на Москву и занял Серпухов. С западной стороны приближалась армия Жолкевского. Она вступила почти без боя в Вязьму и далее уверенно двигалась к столице. Трон под Шуйским качался гибельно.
Царь Василий от безысходности пытался найти сильного союзника «хоть у дьявола в преисподней» – перешептывались оставшиеся в Думе бояре. Он послал двух умудренных годами дьяков из «иноземного» приказа в Бахчисарай к крымскому хану.
Само собой, снова царь Василий с ближними людьми спускался в тайные подвалы кремлевского дворца. Там, несмотря на безудержные траты из-за шведских наемников и прочие непременные расходы, еще сохранились в зарешеченных нишах, в кованых запечатанных сундуках невиданные и не возможные нигде в Европе драгоценности и золото в монетах и слитках. Это еще были сокровища, накопленные при Мономахе и князе Иване Калите. А может, при Иване Васильевиче Грозном.
У седовласых казнохранителей слезы наворачивались на красноватые, припухшие от возраста и горя глаза.
– Государь, смилуйся, может, как-нибудь обойдешься, – дерзали они обращаться к Шуйскому. – Ведь такую казну, такие златодельцев немыслимые изделия отдавать проклятым басурманам… С горя рехнуться можно! И ведь они-то схапают, расхитят, а толк верно ли будет?
– Сам горько плачу, еле разум удерживаю, а что делать-то? – отвечал, всхлипывая вполне явственно, царь. – Ну а ежели пес самозваный Димитрий в Москву ворвется али паны польского Жигимонта лапы к нам в сундуки запустят? Тогда чего делать будем? Попробуем хоть ублажить врагов наших лютых… Уповаю токмо на Бога. Кабы по промыслу и велению его, они самозванца да ляхов от Москвы отгонят… Собирайте дары хану. Ну а потом, коли войско крымское придет, для ихнего главного воеводы… Как его, волка свирепого, имя-то? – повернулся царь к сухопарому длиннобородому дьяку Сукину, знаниями несравнимого даже с разумником Сыдавным.
– А звать его, водителя хищников степных, лихого всадника бахчисарайского и царевича, Кантемиром-мурзой. А прозывается, значит, на говорок православный: «Кровавый Меч», – знающий про всех и вся, сказал Сукин, плюнул с досады и вытер рукавом заслезившиеся глаза.
– Ох, Господи, за что караешь народ верный? – вздохнул Шуйский. – Ладно, чё попусту причитать? Подбирайте дары хану и Кантемиру-мурзе. Да еще на жратву его волчьему войску. Последняя наша надежда на злых крымчаков.
После договора с ханом в Бахчисарае по призыву Шуйского на Русь древними степными тропами примчался Кантемир-мурза с десятью тысячами всадников. Вдоль Оки воткнули они в землю косматые свои бунчуки, поставили шатры, запрудили луга табунами боевых коней.
Сопровождать повозки с драгоценными дарами и кожаными мешками, полными золотой казны, царь послал одного из немногих оставшихся твердыми в своем крестоцеловании воевод князя Дмитрия Михайловича Пожарского.
За ним вскоре прибыл князь Лыков с четырьмя сотнями стремянных стрельцов. Они расположились тоже на берегу Оки, неподалеку от огромного татарского стана.
Степенный, широкоплечий, с окладистой бородой и суровым простым лицом, в воинской одежде-панцире, шлеме, в наброшенной поверх епанче, Пожарский приехал в татарский стан. Сойдя с коня, князь с двумя своими дворянами и толмачом приблизился к большому коричневому шатру, над входом которого выписаны золотыми витками арабские надписи из Корана. Два воина в латах скрестили длинные пики.
– К светлейшему царевичу Кантемиру-мурзе от великого государя всея Руси Василия Ивановича прибыл с дарами и напутствием царским князь Дмитрий Пожарский, – закатив истово черные глаза, прокричал с горловым зевом толмач. Раздался громкий приказ из глубины шатра. Татары у входа развели пики, отодвинулись.
– Видал? – вполголоса спросил Пожарский своего дворянина Глебова. – Видал, Осип, будто времена ордынской даньщины вернулись? А мы с тобой не послы, а данники – ясак привезли…
Складки у входа в шатер зашевелились, выбежал, низко кланяясь, татарин в малиновой плоской тюбетейке. Затараторил ласково и лукаво. Замахал широкими рукавами полосатого халата, приглашая войти.
– Говорят, нельзя на порог наступать, Дмитрий Михайлович, – опасливо проговорил Глебов. – Сразу убьют, поди, а?
– Да пустяшные эти опаски, – с досадой сказал князь Пожарский. – Когда-то в старые времена они свои уродские свычаи и обычаи блюли. А нониче издавна крымчане махометовой веры басурмане. Книгу свою священную чтут, остальное не в счет. Вепрятину, поросятину, зайчатину не едять. Те же, старинные, все подряд жрали, даже и сырую кобылятину, сыроядцы, хычники были.
Пожарский в шатре огляделся, увидел – в дальнем закутке сидит небольшой худощавый татарин с подкрашенной в рыжину бороденкой, не сильно скуластый, с обритой головой в вышитой золотом тюбетейке. Уже не молод, возраст средний, соответствует его собственному. Это и есть Кантемир-мурза, Кровавый Меч то есть. «Ага, поклониться надобно, – подумал Дмитрий Михайлович, – но не слишком уж поясно, он же не хан. Просто воевода». Дворяне его Глебов и Сухомлинов тоже поклонились просто.
