Кабанис осведомился прежде всего о состоянии больного и о действии прописанных ему лекарств. Неудовлетворенный всем виденным и слышанным, он молча погрузился в мрачную думу. Мирабо, желая отвлечься от страшных мыслей, начал разговор.
– Неужели, старые друзья мои, мы действительно приветствуем друг друга из разных лагерей! – спросил он, дружески глядя то на того, то на другого. – Знаю, вы хотите республику. Даже мой кроткий Кабанис, ломающий там свою прекрасную голову над моею болезнью, с некоторых пор тоже склоняется в пользу республики, а после моей смерти возгорится, конечно, этой страстью еще сильнее. Но ведь вы все не принадлежите к тем республиканцам, которые считают нужным меня ненавидеть? Вы можете опять любить меня, как любили прежде. Я хочу монархию, но не ту, которая была бы противна таким мужам чести и свободы, как вы. Я хочу монархию чести и свободы! Не далее как вчера я заявил одному влиятельному другу, что если бы король дал себя увлечь к тайному бегству, на чем настаивают некоторые придворные советчики, я немедленно взошел бы на трибуну, чтобы объявить упразднение трона и установление республики.
– Останься только с нами, Мирабо! – сказал тихим, мягким голосом Шамфор. – Твоею жизнью мы наилучшим и самым достойным образом разрешим вопросы о монархии и республике. Ты не имеешь права умирать, потому что после твоей смерти люди, от которых и мы отворачиваемся с ужасом, начнут представлять из себя героев и великих людей, и тогда мы погибли!
– Да! – воскликнул Мирабо, невольно содрогаясь от ужаса. – Скажу тебе кое-что, Шамфор. Умирая, я уношу в своем сердце скорбь о погибшей монархии, останки которой сделаются добычей крамолы.
После этих слов в комнате водворилось торжественное молчание. Глубокое, неотразимое волнение овладело всеми присутствующими.
– Дети мои, – вновь начал Мирабо более ясным, почти веселым голосом, – мне кажется, будто мы опять прежние, полные привязанности друг к другу, друзья, собиравшиеся для обмена мыслей в салоне госпожи Гельвециус в Отейле. А что поделывает наша прекрасная, сердечная старая приятельница? Почему не вышлет она мне почтового голубя из своей клетки с приветом благословенного мира?
– Она сама навестит тебя, – сказал Шамфор, любезно кивнув ему головой.
В эту минуту было доложено о депутации от национальной гвардии. Когда госпожа Сальян объявила о невозможности впустить ее, то было передано известие, что Мирабо избран батальонным командиром национальной гвардии. Мирабо с улыбкой рассматривал врученный ему шарф и приложил его к лежавшим на столе другим знакам отличия, которым так щедро наделяли его в эти дни.
На улице раздался пушечный выстрел.
– Разве уже начинаются похороны Ахиллеса? – воскликнул Мирабо с глубоким вздохом и торжественным трепетом.
Друзья поспешно простились с ним. Мирабо нуждался с одиночестве и покое.
XVI. Кончина Мирабо
Утро первого апреля 1791 года было ясным и солнечным, как утро настоящего весеннего дня. Мирабо провел ночь под надзором своего верного друга Кабаниса, спавшего в кресле, рядом с его кроватью. Утешением было для него иметь этого друга возле себя, но его боли и тревожное состояние, страшно усилившееся в последнее время, делали сон невозможным. То страшные мучительные схватки в груди и желудке, то приостановка дыхания повергали его в отчаяние и ужас. Или же пугал его громкий, страшный шум в дыхательных органах, пробуждая его от минутной дремоты на страдальческом ложе. Накануне он впервые согласился, чтобы Кабанис привел для консультации другого испытанного врача, Ле-Пети. Генриетта Нэра, сама прикованная болезнью к постели, постоянно посылала Мирабо убедительные письма, умоляя его призвать еще доктора Ле-Пети, лечившего ее с некоторых пор вместе с Кабанисом. Маленький Коко в сопровождении слуги приносил эти письма и смело поддерживал их своими просьбами и слезами.
Наконец, Мирабо снизошел к этому желанию, которое Кабанис не переставал заявлять с самого начала. Оба врача, однако, сошлись в том убеждении, что никакого яда Мирабо не принимал; но от этого их лечение не стало ни яснее, ни успешнее. Наконец на серьезный вопрос Мирабо Ле-Пети не мог утаить более, что никакой надежды на его выздоровление он не питает. Вчера же, в присутствии графа де ла Марк, Мирабо написал завещание. Де ла Марк просил его делать свои распоряжения безусловно и не стесняясь; там же, где суммы были бы недостаточны, позволить ему добавить их. Мирабо принял это с ясным, благодарным взглядом. Наибольшую часть завещал он госпоже Нэра и Коко, из которых первая едва ли могла надеяться пережить Мирабо несколькими днями.
Сегодня, однако, Мирабо встал с постели с поразительным подъемом сил. Кабанис с удивлением и страхом следовал за ним до окна, куда он направлялся быстрыми и твердыми шагами. Мирабо открыл окно, в которое ворвались первые лучи весеннего солнца, и с жадностью вдыхал в себя свежий воздух. Все его движения обнаруживали новую энергию, вернувшуюся, казалось, в этот столь сильный организм. На лице же его было все то же безнадежное, пугающее выражение последних дней, дающее повод ожидать наихудшего.
– Друг мой, – сказал Мирабо, стоя у открытого окна, твердым и спокойным голосом, – сегодня я умру! Кто так далеко зашел, тому уже ничего более не остается, как натереть себя благоуханиями, увенчать цветами и окружить себя музыкой, чтобы приятно перейти ко сну, от которого, к счастью, более не пробуждаются.
Кабанис хотел отвлечь его от окна, боясь действия свежего утреннего воздуха.
– О, мой милый друг, Кабанис, – возразил Мирабо, – ты великий доктор, но есть доктор, еще гораздо больший, чем ты. Он создал все прогоняющий ветер, воду, всюду проникающую и оплодотворяющую, огонь, все пожирающий или разрушающий! Этого Великого Доктора и Создателя, – называй его, как хочешь, – я знаю. Он решил сегодня мою судьбу, и я радуюсь этому!
Мирабо велел подкатить себе кресло к открытому окну и смотрел вниз на деревья своего маленького сада, облекавшиеся уже первою весеннею листвой. В эту минуту взошло на небе большое лучезарное солнце.
– Смотри, Кабанис, – сказал Мирабо, указывая на взошедшее светило, – если это не само божество, то, конечно, его ближайший родственник.
Затем, подозвав камердинера, Мирабо велел одеть себя в полный костюм, чего давно уже не делал. Когда это было исполнено, лицо его приняло еще более явное выражение смерти. Но это была смерть, полная жизни; ее улыбающееся, ясное выражение победило, казалось, всякую борьбу и сомнения. Мирабо выразил желание говорить с людьми и просил своего друга, отказывавшего вчера всем посетителям, позволить ему видеть сегодня лица всех друзей, которые еще любят его.
Первым, по обыкновению, был посланный от короля, каждый день присылавшего осведомляться самым подробным образом о здоровье Мирабо и не забывшего сделать это и сегодня.
Оставшись вновь наедине с Кабанисом, Мирабо сказал печальным голосом:
– Мне от всего сердца жаль этого доброго короля. Думая о нем, я страдаю, как от раны. Все его покидают и изменяют ему. Из всех, его окружающих, есть лишь один человек – и это его жена.
