– Вот потому-то я и не теряю еще этой надежды, – возразил Клавьер торжественно, сверкая своими неприятно блестевшими глазами. – Я, Дюроверэ и д’Ивернуа остаемся в Лондоне и образуем здесь свой собственный революционный комитет, который не замедлит подкрепиться ожидаемыми нами на днях из Швейцарии единомышленниками женевцами. Именно Дюмон, Шовэ, Марат и Мелли примкнут к нам, чтобы помочь завершить организацию революции, имеющей прежде всего своей целью вашу Францию. Я пришел сообщить вам это и еще раз посоветоваться с вами как самым блестящим умом Франции, призванием которого есть завоевание свободы своему отечеству.
Сказав это, он опустился на диван, в ожидании ответа Мирабо и поглаживая красную ленту на своей шляпе.
– Где я могу помочь, там помогу, – возразил Мирабо, продолжая стоять перед ним. – Но прежде скажите мне, почему столько ваших соотечественников покидают Лондон, где они нашли такой радушный, исключительный прием не только у публики, но и у правительства? Отчего эти люди бросают вас и наше общее дело? Быть может, в принципе, они изменники и теперь выдадут нас и повредят всем нашим планам?
– Нет, – ответил Клавьер, – они оставляют нас не как изменники. Недовольство английским правительством гонит их из Лондона. Исполнение всех его великолепных обещаний, как, например, разрешение нам основать в Ирландии город Женеву, где бы мы могли, приложив свойственное нам трудолюбие, развить мануфактуры и наше отечественное производство, все затягивается, и мы начинаем сомневаться в искренности Англии.
– О нет, – с живостью возразил Мирабо, – когда Англия дает на что-либо деньги, как дала пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на устройство первых женевских эмигрантов, то она делает это серьезно. Сами же вы как бывший и достойный уважения банкир состоите вместе с лордом Гренвилем распорядителями этих фондов.
– Да, – отвечал Клавьер, – деньги эти есть, но уже начинают употреблять часть их на другие цели. А именно: лорд канцлер желает, чтобы проценты с этой суммы были обращены на премии для выдающихся людей, которые своим пером или своим влиянием в печати и жизни будут содействовать тому, чтобы на Англию смотрели, как на истинное убежище политической свободы всех народов, Францию же ненавидели как государство, оберегающее неволю и тиранию. С этой целью министр препроводил через лорда Гренвиля в наш комитет список лиц, во главе которого находится ваше имя, граф Мирабо, с чрезвычайно лестным о вас отзывом.
– Возможно ли? – воскликнул Мирабо с радостью. – Узнаю тут мою лисицу – Вильяма Питта. Недавно, при одной случайной и в высшей степени странной встрече, я имел с ним разговор, в котором он довольно-таки презрительно позволил мне излить все мои мысли о том, как именно отсюда, из Лондона, следует действовать в настоящее время. Между тем он был одного со мною мнения, и в то самое время как, устраняя меня для виду, чтобы мною себя не компрометировать, он за спиной женевского комитета опять хочет принять мои предложения и косвенным образом распоряжаться моими силами! Что же постановил на это ваш комитет?
– Он послал меня к вам, – ответил Клавьер с напыщенною торжественностью, – и единственная цель моего сегодняшнего появления состоит в том, чтобы передать вам в этом портфеле банковый билет в сто фунтов стерлингов, с почтительнейшей просьбой принять вместе с этим благодарность женевского комитета за ваши заслуги в деле политической свободы, а также не отказать в вашем содействии и на будущее время к тому, чтобы из дела Женевы, которому вы уже раньше посвящали ваш дивный талант, воздвигнуть дело европейской свободы.
– Думаю, что все, что от вас приходит, я могу принять, – сказал Мирабо, принимая не без удовольствия портфель, который, однако, тут же бросил на стол с полным равнодушием.
– Вы всегда были покровителем Женевской республики, – продолжал Клавьер. – В то время когда притесняющая женевская аристократия могла быть спасена лишь призванными французскими войсками, вы вашим пламенным пером в записках к министру Верженну настаивали, как на деле чести Франции и французского имени, на отозвании французских штыков. Действуйте же и в будущем в пользу Женевы, той Женевы, где воспламенится однажды свобода всей Европы и откуда будет подан сигнал революции в ненавистной Франции!
– Да, я люблю вашу Женеву, – восторженно воскликнул Мирабо, – и буду с гордостью служить вашему делу, которое вместе с тем и мое и всех истинных французских патриотов! Люблю вашу Женеву и ваших славных, просвещенных и трудолюбивых женевцев, своею несравненною деятельностью доведших культуру маленькой республики до высшей степени процветания! Ваши часы, рассылаемые по всей Европе и провозглашающие победу вашей драгоценной промышленности, недаром возвещают всем народам истинное время. Женевские часы, бьющие уже во всех странах Европы, провозгласят вместе с тем, что правильное время, долженствующее наступить, будет временем свободы! Уже наш великий Вольтер бредил вашим часовым производством и в своем Фернэ освящал его духом свободы. Не вы ли первые, еще в одиннадцатом столетии, гнали от себя дворянство, князей и ксендзов, стремясь к достижению свободы, основанной на господстве народа? Правда, с тех пор жизнь ваша протекала в переворотах и потрясениях. Вы устраивали одну революцию за другой, храбрые женевцы. Все это столетие было у вас лишь постоянной борьбой между дворянством и народом, между демократией и феодализмом, и этот пример, выходя из вашего чудного озера, пробуждал все европейские народы. Политические сочинения и брошюры, вышедшие в то время из Женевы, соперничали с творениями наших Монтескье, Мабли, нашего Вольтера, вырабатывая национальный дух во Франции и в Европе, придавая новый полет народному гению и воздвигая на горизонте народов демократию взамен уничтожаемых старых нравов. Женева, откуда впервые революционный петух прокричал на всю Европу, поставит Францию на ноги, верьте мне! Та самая Франция, которая в вашу последнюю революцию выковала цепи Женевы и своими штыками уничтожила у вас народную партию, отправив ее вождей в изгнание, та самая Франция будет вам обязана своим возвышением, и в этом-то будет ваша месть королевству Франции! А вот, смотрите, вот моя дань идеальному, родному городу Женеве. Я начал писать историю Женевы.
С этими словами Мирабо взял со стола объемистую тетрадь и передал своему собеседнику, бросившему на исписанные листы удивленный взгляд.
В эту минуту на наружной лестнице раздался странный шум, и Мирабо, обладавшему чрезвычайно тонким слухом, послышался стонущий и жалобный голос Генриетты. Мгновенно бросился он к двери и растворил ее как раз в ту минуту, когда секретарь Гарди вводил или, вернее, вносил Генриетту.
Мирабо в ужасе схватил ее на руки и при виде ее лица с громкими воплями отнес и уложил ее на диван. Генриетта была почти без сознания, но, почувствовав его близость, открыла глаза, а на ее смертельно бледных щеках пробился едва заметный румянец. Кротко улыбаясь, стала она успокаивать его, не имея еще сил, однако, рассказать, что приключилось с ней.
От Гарди Мирабо мог только узнать, что, находясь в городе по делу и проходя по улице Христова-госпиталя, он увидел в собравшейся перед госпиталем толпе госпожу Нэра, в эту именно минуту упавшую без чувств на мостовую. С помощью нескольких присутствующих он немедленно отнес ее в стоявший, к счастью, поблизости фиакр. Дорогой она тотчас же впала в глубокий обморок и лишь когда он стал ее вести на верх по лестнице, она, придя в себя, начала громко жаловаться на боль в голове.
