Быстро пробежала Генриетта довольно большое пространство до отеля Водрейль, в улице Бурбон. Ничто не могло сравниться с тем радостным мужеством, которое, казалось, несло ее и придавало силы ей, совершенно одинокой и без всякой иной защиты, кроме собственной храбрости и сердечной отваги, броситься в величайшие опасности.
Перед отелем графа де Водрейль Генриетта, которой в этом путешествии все до сих пор удавалось, в первый раз была обманута в своих ожиданиях. Стоявший у дверей отеля портье в ответ на ее вопрос нелюбезно сообщил ей, что отель принадлежит другому лицу, которому он недавно продан маркизом де Водрейль; господин же Шамфор переехал в маленькую квартирку под аркадами Пале-Рояля.
Генриетта, утомленная, быстро подавила вырвавшийся из груди вздох и решила весело и бодро продолжать свой путь.
Вскоре она достигла Пале-Рояля, где в новопостроенных галереях, которыми герцог Шартрский недавно окружил сад своего дворца, должно было находиться дружеское жилище Шамфора.
Эти аркады, возникшие, главным образом, благодаря корыстолюбию герцога Шартрского и отдаваемые им внаем в виде квартир, магазинов, увеселительных мест, игорных домов, читален и для многих других худших целей, уже не раз подавали повод к возбуждению процесса против алчного принца. Расположенные напротив сада Пале-Рояля дома, ценность которых увеличивалась до сих пор благодаря открытому виду на сад и правом входа в него, потерпели такой убыток с постройкой галерей, что все домовладельцы соединились и возбудили процесс против герцога Шартрского. Этот процесс, в котором приняла участие вся Франция, громко выражавшая в этом случае свою давнишнюю и справедливую неприязнь к принцу, был, однако, решен в пользу последнего. Новые же постройки, что и было преимущественно их целью, могли свободно развиваться как центр всякого разврата и бедствий Парижа.
Госпожа Нэра должна была долго блуждать взад и вперед по этим длинным аркадам, наполненным всякого рода прогуливавшимся людом, должна была много расспрашивать, прежде чем могла найти квартиру Шамфора. Ей удалось наконец узнать об этом в одной читальне, где его знали, и только теперь, когда она начала подниматься по лестнице, ведущей на антресоль, где в галерее, выходящей на улицу Ришелье, находилось жилище Шамфора, сердце ее стало тревожно биться.
Каждый раз при встрече ее с друзьями Мирабо оно тревожно билось от испытываемой ею робости, на которую и время не повлияло. Хотя и тут, в глубине всей невинности своего сердца, она чувствовала себя свободной и спокойной, однако в такие минуты она ясно сознавала единственную ошибку своей жизни и должна была сначала убедиться, что к ней относятся с уважением для того, чтобы успокоиться и почувствовать себя в безопасности. Тогда уже она могла горячим потоком слов говорить о своих отношениях с Мирабо, откровенно и неудержимо выражая восторг к предмету своей любви.
Робко постучала она в дверь и ждала, прислушиваясь, слова «войдите!», чтобы удостовериться в голосе того, кто ей ответит. Но Шамфор сам открыл дверь, и ее глаза встретили доброе и спокойное лицо друга, тонкие, легкой грустью подернутые черты которого при виде ее мгновенно оживились радостью и искренней симпатией. С сердечным приветствием ввел он ее в комнату и был так поражен, так неуверен в ее прибытии, что, усадив ее в кресло напротив себя, смотрел на нее некоторое время молча, хотя с тем милым, добродушным выражением, которое всякому внушало доверие.
Своей женской проницательностью Генриетта угадала, что Шамфор находится в сомнении насчет ее отношений к Мирабо и потому так сдержанно обращается к ней с вопросами. В другое время она бы этому искренно посмеялась, но теперь серьезность поручений, с которыми она прибыла в Париж, удерживала ее. Она поспешила поэтому познакомить Шамфора с настоящей целью своего прибытия и объяснить ему, что теперь дело в том, чтобы устроить ее другу почетное и безопасное возвращение в парижские общественные круги. Воодушевленно и красноречиво представила Генриетта свой план действия, состоявший главным образом в том, что она должна передать лично в руки министру королевского двора, барону де Бретейлю, привезенную ею записку Мирабо с описанием его жизни и настоящего положения его дел.
Затем она прибавила, что Мирабо поручил ей обратиться к своему столь испытанному другу Шамфору за советом о получении аудиенции у министра, а также за помощью, которую при его дружеских отношениях с графом де Водрейль он, конечно, может оказать.
Шамфор, помолчав с минуту, сказал:
– Разумеется, я вас проведу на аудиенцию к барону де Бретейль и, если вам угодно, мы отправимся для этого вместе завтра же утром в Версаль. Но с моим добрым графом де Водрейль я, по многим причинам, служить вам не смогу. Мой друг граф сам попал в немилость. Представление в его отеле «Свадьбы Фигаро» восстановило против него двор. Ему дали понять, что эта социальная адская комедия, которую после представления у него он объявил вполне невинной и исправленной, сохранила, однако, весь свой яд и в таком виде была допущена на публичную сцену. Оттого-то и столь желанного им места наставника дофина он не получил, и хотя ему ни к чему было стараться об этом, однако эта неудача повергла его в немалое отчаяние. По той же причине продал он и свой прекрасный отель на улице Бурбон, великолепные залы которого постоянно напоминали ему о злополучном представлении «Фигаро», и по той же причине я себе отыскал эту квартиру. Хотя граф купил другой, еще более блестящий и великолепный, отель и с величайшею любезностью вновь предлагал мне в нем помещение, но я воспользовался случаем, чтобы встать на ноги, представив ему необходимость разлуки для более прочного продолжения нашей дружбы. Так мы расстались, но продолжаем искренно любить друг друга. Вот почему вы меня застаете под новыми аркадами Пале-Рояля, где я основал свою философскую келью.
При этих словах Генриетта огляделась кругом и увидела, что Шамфор верно определил свою комнатку. Меблировка ее, а также примыкавшего к ней кабинета была чрезвычайно проста и ограничивалась самым необходимым. Перед ветхим диваном стоял маленький письменный стол с несколькими книгами. Несмотря на недостаток света, едва проникавшего сквозь опущенные на низеньких окнах занавеси, Генриетта заметила на столе совсем, казалось, высохшую чернильницу и с невольной улыбкой вспомнила о вечных жалобах Мирабо на редкие письма Шамфора и вообще на то, что один из самых выдающихся умов находил так мало удовольствия в работе. Тут же лежало множество отдельных, исписанных карандашом листков, на которых Шамфор отмечал свои знаменитые остроты и рассуждения, часто с удивительною краткостью и силою высказывавшие самые резкие истины.
В то время как жилище Шамфора, совершенно уединенное, действительно походило на келью философа-отшельника, из галерей Пале-Рояля, извне врывался в этот мир одинокого мыслителя шум царствовавшего здесь хаотического веселья. Слышно было шаркание ног пешеходов, шутки и остроты гуляющих, стук костяшек домино в кафе, тяжелый и равномерный звон денег в игорных залах, всевозможные выкрики в соседних помещениях, громкий смех и двусмысленности…
Шамфор видел, что Генриетта невольно прислушивалась ко всему этому, и хотел уже пуститься в свои сатирические философствования, когда вдруг заметил, что госпожа Нэра со всеми признаками сильнейшего утомления откинулась в кресле назад, и страшная бледность на лбу и щеках ясно показывали, что ей делается дурно.
