Герцог боязливо озирался на этих людей, с просящими лицами окружавших его и старавшихся дотронуться до его руки или одежды. Он хотел им сказать что-то, но, казалось, не находил подходящих слов; при более же внимательном наблюдении видно было, что он весь дрожит. Наконец, сев уже в карету, он выглянул еще раз и сказал хриплым голосом, без всякого выражения: «Друзья мои, другого средства нет, как взяться за оружие!» И в ту же минуту с быстротою, похожею на бегство, исчез в карете и уехал.
– Народ молил его о помощи, но принцу для того, чтобы встать во главе революции, недостает безделицы – мужества! – сказал Шамфор, обращаясь к Мирабо. – Я сейчас узнал по секрету от его камердинера, что он едет в Версаль, между тем здесь, в Париже, он мог бы сегодня заставить провозгласить себя королем, если бы захотел. Но страх прогнал его отсюда, и, в сущности, он не выносит революции.
– Он ничего не стоящий трус, с которым никто не может и не должен связываться! – воскликнул Мирабо с негодованием. – И с таким-то жалким существом, подозревают, я состою в соглашении! Если бы можно было этим путем небо низвести на землю, то и тогда я не впрягся бы в одну сбрую с герцогом Орлеанским!
Толпа в Пале-Рояле стала редеть, и Мирабо с ІІІамфором легко достигли выхода. На улице Сент-Оноре навстречу им двигалась выстроившаяся в удивительном порядке, как бы в процессии, толпа, во главе которой выступали один савояр и молодой человек в одежде вельможи. Савояр нес бюст герцога Орлеанского, поднимая его время от времени вверх, чтобы показать бесчисленной народной толпе, при этом торжественно махал в воздухе своей черной шапочкой. Рядом с ним знатный молодой человек в шелковом полосатом сюртуке, имея на себе двое часов и другие украшения, нес бюст Неккера. Оба бюста были обвязаны длинным крепом в знак того, что эти два народные идола были в немилости у правительства. Множество знамен, как символ торжества и траура, проносились в этом шествии, состоявшем не только из низших классов народа, но также из массы лиц высшего сословия.
– Что общего у этих людей с Орлеаном? Что им Неккер? – обратился Мирабо к Шамфору, следуя с ним вместе за шествием. – Вечная потребность народа – создавать себе богов, хотя бы взятых из лавки гипсовых изделий! Эти бюсты – из мастерской Куртиуса на бульваре Тампль, где я недавно видел их. Трогательно, право, и поучительно видеть, с каким усердием народ создает себе идолов, лишь бы не быть одному в нужде!
Шествие направилось к бульварам, а оттуда, проходя по самым населенным улицам и площадям, подкреплялось все новыми массами. Встреченный по пути отряд французской гвардии был склонен к принятию участия в общем народном деле и присоединению к торжественному шествию, что подняло его в глазах населения. По прибытии на Вандомскую площадь увидели занимавший ее отряд кавалерии. Внезапно раздался выстрел, и нарядный молодой человек, несший бюст Неккера, с громким стоном упал на землю и тут же испустил дух. Его отнесли в ближайший дом, а кто-то другой поднял бюст Неккера, чтобы нести его далее. Кавалерия, отозванная, по-видимому, в эту самую минуту, быстро очистила площадь, но внезапно вновь появилась из боковой улицы позади шествия, направлявшегося на площадь Людовика XV, и стала напирать на него. Произошло замешательство, порядок шествия был нарушен, и вновь раздавшимся выстрелом савояр, несший бюст герцога Орлеанского, был ранен в левую ногу.
В ту же минуту, – неизвестно, как это случилось, – он получил удар саблею в грудь и упал замертво. Один из товарищей поднял его, взвалил себе на плечи и вырвал из толпы. Истекающее кровью тело понесли в Пале-Рояль, чтобы выставить его там парижскому населению.
Так закончилось триумфальное шествие в честь Неккера и Орлеана. Народное движение разделилось теперь по разным частям города, приняв другой, еще более опасный, характер. Французская гвардия, занимавшая казармы на рю Верт, стала волноваться, требуя выступления против иностранных полков, столь враждебно свирепствовавших против народа. Некто Гоншон, человек из самых низких народных слоев, с некоторых пор действовавший в предместьях сильно возбуждающим образом, появился в этих казармах и крайне смелою, гордою речью, никогда еще неслыханною от человека из народа, увлек солдат, чтобы выступить против врагов народа и сразиться с чужеземными полками.
Мирабо и Шамфор подошли к казарме на рю Верт как раз в ту минуту, когда солдаты в полном вооружении с грозными жестами и восклицаниями выходили из нее для того, чтобы следовать на уличный бой за этим необыкновенным Гоншоном, величественно в своей синей блузе выступавшим во главе.
– Вот он, этот Гоншон! – сказал Шамфор. – Хорошенько смотри на него, Мирабо, ибо это одна из тех зловещих и удивительных фигур, которых до сих пор не было видно в Париже и которые вдруг, как бы в одну ночь, выросли из земли. Он отвратителен, как дьявол, его красная пестрая кожа делает его похожим на жителя какой-то другой планеты. Но ничто не может сравниться с этой гордостью и величием; о себе он говорит не иначе, как в третьем лице.
– Тот ли это Гоншон, которого называют «Мирабо из предместья»? – спросил Мирабо, улыбаясь и с удивлением глядя на человека в блузе.
– Да, мой друг, – отвечал Шамфор. – Рядом с Мирабо национального собрания поставили Мирабо из предместья. Эти оба Мирабо должны будут дополнить друг друга и работать заодно! Ты стал теперь героем национального собрания, но вы, знатные господа из Salle des Menus
[18] в Версале, не должны думать, что парижская улица не пожелает тоже иметь своего Мирабо. А потому не презирай этого Гоншона. Ты видишь, он на своем посту работает прекрасно!
– Быть может, даже Мирабо улицы работает лучше, чем Мирабо Salle des Menus, – сказал Мирабо задумчиво. – Ты знаешь, я ненавижу уличное политическое движение, никогда не желая иметь того, что находят на улице, будь то госпожа Венера или госпожа Свобода. Но наше Версальское национальное собрание – жалкое общество, как я и сначала говорил тебе. Оно кажется мне пригодным лишь на то, что в нем революция разовьет свои легкие криком, что, как известно, так полезно для развития детей.
– Удивляюсь, – сказал Шамфор, – что именно сегодня ты не в собрании, на большом заседании которого должно быть сделано заявление королю, что новое министерство не внушает доверия стране и ее представителям, и что единственное возможное спасение заключается в немедленном призвании вновь Неккера.
– Сегодня утром, до отъезда из Версаля, я присутствовал на предварительном совещании этого заседания, – ответил Мирабо, – но тревожное известие вызвало меня в Аржантейль к моему отцу. Я хотел и должен был видеть его еще раз, так как меня уведомляли, что положение его крайне опасно. Мы примирились, и все мои тяжелые воспоминания о наших отношениях превратились у меня в самую чудную любовь к отцу.
Направив свои шаги к площади Людовика XV, Мирабо и Шамфор увидели, что с приближением французской гвардии стоявшие здесь под начальством Безенваля войска поспешно отступали. По всем улицам внезапно разнесся слух, что вооруженной силе предписано избегать всякого кровавого столкновения и удалиться из центра города. Вскоре, кроме французских гвардейцев, открыто действовавших заодно с народом, не было на улицах ни одного солдата.
