Из-за поворота показался двор, тот самый.
С покосившимися, прогнившими насквозь воротами. Когда-то, они были выкрашены в зеленый цвет, но от краски ничего не осталось, почти. Только несколько пятен. Врезанная в высоту воротины калитка с кольцом-ручкой, со страшным скрипом, но все же отворилась. Здесь, лет много назад, совсем еще мальчишкой, Басмач любил проводить время. Дед Усман, крепкий, высокий, в свои восемьдесят белозубый и с маленьким топориком на поясе. Всегда при топоре, этом удобном во всех смыслах инструменте, дедушка Усман ходил по стародавней крестьянской привычке. Он был человеком дела. Даже просто прогуливаясь по двору, заметив чуть вылезший из доски в крыльце или заборе гвоздь, тут же загонял его обухом топора. Деятельный был человек, что и говорить.
Когда-то, еще до депортации в сорок третьем, знатный коневод, и зажиточный крестьянин. Тракторист единственного в районе трактора, страхолюдной машины на стальных колесах, который завести-то было верхом смелости. Стоило чуть упустить заводной рычаг, и в лучшем случае перелом, в худшем вполне даже смерть. Первый советский трактор, что и говорить. После депортации, уже шахтер. Про награды дед Усман говорить не любил, их отобрали еще тогда, в сорок третьем. Враг народа не мог иметь награды.
Смешно коверкая русские слова, дед рассказывал тогда еще маленькому внуку про большую Войну, которую прозовут Напасть, Беда, Срань, по-разному. И война та станет последней. Он говорил, что сначала придет «меченый» царь, а после уже другой, получше. И будут жить люди сыто, не зная болезней и в достатке, но не долго. Придет Война. К ней следовало готовиться.
Деда в глаза называли странным, за глаза сумасшедшим. Сказать такое напрямую человеку с топором на поясе отваживался далеко не каждый. А у него, крепкого и статного, от природы и по крестьянской доле всю жизнь таскавшего на горбу мешки и камни, силы было хоть отбавляй. Выбить обидчику зубы, да раз плюнуть! За словом в карман не лез, впрочем, и на рожон тоже.
Усман учил всему тому нехитрому багажу знаний, который крестьянин, человек, живший на земле в единении с природой, должен был знать. Целебные травы, вытяжки из животных, выделка шкур, кузнечное дело. Городские же такого не знали. Вернее знали когда-то, но позабыли. Учил дед и стрелять.
Выудил из загашника на чердаке завернутый в десять слоев мешковины и промасленную ветошь «Аустер топ» – как он его называл, бывший на самом деле карабином Манлихера, времен Первой мировой войны. В городе не постреляешь, ездили в лес, на бричке, далеко за город. После одной такой поездки карабин заметил участковый и конечно отобрал. Но задел в маленьком Басмаче, лихо отщелкивающем гильзы продольным затвором, остался. Как и тяга ко всему, что можно делать руками: стрелять, ковать ножи, метать все, что метается, в подвешенное бревнышко. Усман, будто глядя сквозь время и пространство, готовил внука, и, как получилось в итоге, не зря. Впрочем, быть готовым ко всему и уметь если не все, то многое, выросшие среди седых гор Кавказа люди были приучены всегда. Иначе не выжить.
Вовсе не мирное время перемежается войной, нет. Война идет всегда, каждый день, каждый час и каждое мгновение. И не важно, что пускают в дело, автомат или дешевую ручку с синим колпачком, выстрел или росчерк пера под списком «на увольнение». Война продолжается, сожри сам или стань жертвой. Война никогда не меняется? Естественно, человек тоже прежний, несмотря на дорогой костюм вместо шкуры саблезубого льва, и мобильник в руке заместо каменного топора. Хомо сапиенс не может жить, не ощущая вкуса крови павшего врага. Пусть не открыто, пусть иносказательно, но фраза «я возвышусь, а ты падешь» въелась в код жизни, стала частью ДНК.
Потому став почти взрослым, тогда еще не Басмач, выбрал свою дальнейшую судьбу прочно, навсегда связав ее с Уставом, чеканным шагом под окрик «Левой! Левой!», и вечно сонным дневальным на табуретке.
Двор по грудь зарос бурьяном несмотря на бетонирование. Стародавняя самодельная штанга, как и прежде, оказалась на своем месте, у стены краснокирпичного гаража. Только под собственным весом вросла вместе с блинами по самый гриф в землю. Дом, накрытый черепичной двускатной крышей, как ни странно, сохранился неплохо. Неведомые мародеры, – а, что именно они, Басмач не сомневался, – сорвали входную дверь с петель и бросили тут же, на веранде. Внутри изменилось не сильно: печь, обклеенная синими изразцами, посреди кухни, небольшая гостиная с полками для книг, и большая спальня.
Время, дожди и люди поработали здесь с особым усердием. Сломано и растоптано оказалось все, что не прикручено болтами к стенам, то есть абсолютно все. Стены, кода-то любовно отштукатуренные и беленные заботливыми руками бабушки Софьи Джабраиловны, измазаны не весть чем и в особенности надписями. Чья-то нетвердая рука, а вернее палец, очень живописно, вывел стародавнее и известное слово из трех букв, и это совсем не «Мир».
Книги, целые фолианты по военной медицине и просто по медицине, когда-то заполнявшие стеллаж почти до потолка, как будто специально изорвали в труху и раскидали вокруг. Это сильно позже вездесущий ветер нанес земли, засеял травой, а дождевые капли, найдя лазейку между черепичинами, пробив потолок, обильно промочили. Басмач вздохнул. Не то чтобы он сильно удивился, нет. Разруха за последние два десятка лет добралась во все уголки человеческой жизни, тут нет чего-то нового.
Скорее… Басмач не смог понять, что именно чуть сжало сердце. Тоска по прошлому? По прошлому, когда он еще совсем маленький был просто счастлив? Причем счастье было простым от слова «совсем»: все хорошо, он с мамой приехал в гости, а бабушка что-то печет. Шипит раскаленное масло, с кухни тянет жареным и золотистым, чуть сладковатым. Калачи, точно они. Позже, ссыпанные на большом блюде горкой, еще горячие и обжигающие, чуть зернистые внутри, ведь тесто замешано на твороге. А рядом белозубо улыбается дед, мама, помогавшая бабушке, вытирает руки об чуть засыпанный мукой передник. Отец, пахнув бензином и одеколоном, садится чуть поодаль…
Сейчас тот самый стол, вернее, его трехногий труп, лежал, задрав ноги, под горкой из белоснежных осколков тарелок вперемешку со слежавшейся землей. Под ботинком опасно заскрипела половая доска, предупреждая, что вес лысого бородача для нее уже многоват. Басмач зло выдохнул, нахмурился. Он здесь не ради воспоминаний. Гараж для машины, которой у деда Усмана никогда не было, интересовал его больше, чем осколки прошлой жизни.
Стальные, из листа «четверки» ворота гаража были чуть приоткрыты. Мародеры-сталкеры, и сюда заглянули. Ну, еще бы! Дверь крепкая, замки большие – точно что-то интересное внутри!
Амбарный, основательно сгнивший замок со спиленной дужкой, так и остался лежать на бетонированной отмостке, брошенный много лет назад. Внутренний же замок на зубчатых ригелях оказался выжжен. Навряд ли автогеном, уж больно потеков застывшего железа много, да, и ту самую газовую горелку где-то взять, тяжеленную на своем горбу притащить… Жгли самодельным термитом, дешево и сердито. И приготовить легко.
Басмач усмехнулся, представив лица… Нет, не лица. Скорее потные рожи, с красными слезящимися глазами – термит горит ярко, что твоя дуговая сварка – тех бродяг, что пропыхтев столько времени наконец-то двери открыли. А там пусто. Не, ну как пусто? Немного, совсем чутка хлама, набросанного для отвода глаз, верстачок, полки с обычной гаражной утварью вроде пассатижей, рожковых ключей и тисков. Небольших и в общем, дорогих для любого коллекционера стародавностей тисков, английских «Виккерс», начала двадцатого века. И все. Опершемуся на стену Басмачу даже почудилась та отборная брань горе мародеров, что должна была прямо впитаться в кирпичные стены. А гаражик стараниями деда, был вовсе не пустой.
