Этот суд, наверное, был вторым после процесса Грабового, обещавшего воскрешать покойников за тысячу долларов, в котором на скамье подсудимых оказался человек, прибегавший в своей деятельности к сверхъестественным силам, или, как еще говорили, применявший «ненаучные практики». Поэтому маленький зальчик судебных заседаний был переполнен журналистами, в том числе из телевидения. Пребывавший дотоле безвестным Енисеев быстро стал известен. Но он дорого бы дал, чтобы избежать этой известности. Журналисты ждали от процесса по делу о смерти Бориса Михайловича либо сенсационных подтверждений способностей Енисеева, либо разоблачения его как шарлатана и самозванца. Поскольку сенсационных подтверждений на суде не прозвучало, пишущая и снимающая братия выбрала разоблачение. Как говорится, — бизнес, ничего личного. Енисеев увидел себя на экране телевизора в программах новостей, на страницах газет в сопровождении самых ехидных комментариев. Например, одна из заметок о Енисееве называлась «Консультант без копыта». А поскольку внешность у него была запоминающаяся, «гофманская», его узнавали на улицах. Вот тогда Енисеев, у которого трехдневное пребывание в СИЗО после смерти Бориса Михайловича оставило самые неприятные впечатления, даже пожалел, что его не засадили на всё время следствия и суда. Между тем журналисты, когда он буквально убегал от них после судебных заседаний, искренне удивлялись: они считали, что делают Енисееву хорошую рекламу независимо от того, что пишут о нем. Характерно, что так примерно считал и Ступар, надеявшийся вернуть Енисеева к работе в агентстве, когда «всё уляжется». Он даже поздравил его с «удачным приговором», в котором сам был заинтересован, ибо трагедия произошла в стенах его заведения.
Сам же Енисеев чувствовал себя примерно так же, как Макбет, узнавший, что Бирнамский лес пошел на Дунсинан. Ему был преподан урок, показавший его истинную роль в многоходовой игре, называемой судьбой. Ступар ли, или вдруг проснувшаяся в нем самонадеянность убедили его в том, что он игрок, а он на самом деле был лишь фигурой на теряющейся в бесконечности доске судьбы. Может быть, не простой фигурой, — скажем, не пешкой, а ладьей. Но не ферзем. Скорее так: он был проходной пешкой, метившей в ферзи. И вот лишь один ход, одна клеточка отделяли его от того, чтобы стать ферзем. Будь он игроком, а не фигурой, то заметил бы, что клеточка эта находится под ударом затаившегося по диагонали вражеской слона, но он, игралище чужой воли, не видел поля битвы вокруг заветной клеточки, как не видел дальше пяти метров в тумане на аэродроме «Северный». Все шли куда-то, и он шел. Точнее, он думал, что идет, а на самом деле кто-то невидимый двигал его в ферзи, а другой кто-то, тоже невидимый, готовил ему ловушку. Он был ферзем всего секунду, до ответного хода противника, убравшего его с доски. Два удара по шахматным часам судьбы — и его нет. Кто из противников по разные стороны этой доски размером со звездное небо был богом, а кто дьяволом, он не знал. Может, и вообще не было противников. Может, это дьявол играл в человеческие шахматы сам с собой. Бог не устраивает ловушек. Он Вседержитель, а не игрок.
Не об этой ли дьявольской игре говорил Банко в «Макбете»: «Но духи лжи, готовя нашу гибель, // Сперва подобьем правды манят нас, // Чтоб уничтожить тяжестью последствий»? Дьявол посмеялся над Енисеевым. Борису Михайловичу суждено было умереть в конторе Ступара после предсказания Енисеева о его смерти. Он был одновременно и ее провозвестником, и причиной. Он-то метил лишь в провозвестники, а дьявол определил его в палачи. Правда состояла в том, что Борису Михайловичу был страшен вовсе не наемный убийца, а Енисеев с его предсказанием. Енисеев же знал о своей роли только подобье правды, но не знал ее последствий. И не просто последствий, как, не затрудняясь, перевел слова Банко Пастернак, а — «ужасающих последствий». Пытаясь спасти Бориса Михайловича, Енисеев лишь приблизил его кончину. Не было ли это запоздалым указанием на то, что все его пророческие потуги, с самого их первого появления, являлись искушением на погибель другим людям? И ему самому?
Как он теперь напоминал себе безумца из тютчевского стихотворения, который
То вспрянет вдруг и, чутким ухом
Припав к растреснутой земле,
Чему-то внемлет жадным слухом
С довольством тайным на челе.
И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!
После суда вокруг Енисеева образовалась пустота. У него и раньше-то не было друзей — лишь несколько приятелей в журналистской среде, а теперь и они его избегали. Репортажи с процесса породили мнение, что он в целях наживы в агентстве Ступара выдавал свои журналистские навыки, в частности, аналитические, за провидческий дар, нарушив тем самым профессиональную этику. Но бывшие приятели опускали глаза при встрече с Енисеевым даже не по этой причине, поскольку сами всегда были готовы заработка ради нарушить эту самую этику, только помани. Почему-то считалось, что Енисеев использовал для прогнозов в агентстве Ступара услышанную в редакциях конфиденциальную информацию, поэтому главные редакторы строго-настрого запретили своим сотрудникам болтать с ним. Все газеты и журналы, для которых в разное время работал Енисеев, закрыли свои двери для него. Никому не было интересно, что в АВПП Енисеев занимался предсказаниями лишь дважды, при этом деньги получал всего один раз, от Ксении Аркадьевны, да и то вернул их Ступару еще до суда. Завораживала и, наверное, вызывала зависть сама сумма вознаграждения за сеанс — три тысячи долларов. Это же было в три раза больше, чем брал Грабовой за воскрешение мертвых!
Ступар предлагал Енисееву трудиться у него консультантом негласно, за «черный нал», но он отказался. От одного воспоминания о ступарском кабинете с шемякинскими уродцами по стенам, на которых крестился несчастный Борис Михайлович, его мутило.
Ошельмованный, всеми отвергнутый, Енисеев сидел дома, выходил на улицу только ночью, почти не разговаривал с Надей. Он мог с полным основанием сказать о себе словами лермонтовского «Пророка»:
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами.
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
Хуже всего было то, что Енисеев, в отличие от лермонтовского Пророка, даже и не пытался или почти не пытался провозглашать «любви и правды чистые ученья», а жил по законам мира злобы и порока.
* * *
Енисеев сидел в знакомом ночном кафе. Бармен, как всегда, смотрел футбол по висящему над стойкой телевизору. Он покосился на Енисеева, доставшего из кармана плаща «мерзавчик» виски, и сказал:
— Со своим спиртным запрещается.
