Катулл хохотал и бранился, слушая сетованья друзей. Он поселил их в своей квартире. Он устроил в их честь обед с фалернским и хиосским. Он представил их в кружке «александрийцев», ссудил деньгами и отпустил в Верону, взяв обещание возвратиться не позже, чем через три недели. Особенно радовал Катулла Вераний, напоминавший ему умершего брата. Вераний был немного смущен его пылкими излияниями и ласками.
Катулл не мог отдать себе отчета – почему приезд друзей юности и друзей по несчастью (имея в виду служебные неудачи) так его взволновал. Когда молодые люди вернулись из Вероны, они узнали, что прославились. На улицах к ним подходили, осведомлялись, те ли они Вераний и Фабулл, о которых сказано в элегиях Катулла, и просили написать свое имя на стихотворном сборнике. Римляне по-прежнему увлекались стихами, и поэты все так же ожесточенно боролись за первенство и признание.
Сторонники эпической поэзии продолжали осуждать неотериков. Их злила популярность лирических поэтов, а успех Катулла вызывал особую ярость. Даже самые умеренные хулители не могли удержаться от надоедливых вопросов. Где патриотические поэмы, воспевающие подвиги бестрепетных героев? К чему эти мелкие темы, эти вздохи покинутого любовника и подозрительное сюсюканье нежнейших дружков?
А любители новой поэзии – чаще всего молодежь, вольноотпущенники и безродные провинциалы – с улыбкой удовольствия затверживали наизусть:
Мой Вераний! Мой друг! Из многих тысяч
Самый милый и самый ненаглядный!
Ты под кровлю родную возвратился
К старой матери и к любимым братьям.
Возвратился! О радостные вести!
Я увижу тебя, рассказ услышу…
…………………………………………….
Как и встарь ты рассказывал. И шею
Обниму, и глаза твои и губы
Поцелую. Эй, слышите, счастливцы!
Кто счастливей меня и кто богаче?
Римляне хохотали, читая другое стихотворение, начинавшееся словами:
Злополучные спутники Пизона,
С легкой ношею, с сумкой за плечами.
Друг Вераний и ты, Фабулл милейший!
Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись
С вашим претором и наголодались?
Кто же не знал тестя Цезаря, надменного Пизона, известного своими грабежами в провинциях, своим развратом и роскошью? Как только его ни поносил Катулл! «Блудливый Приап», что валяется на ложах со своими бессовестными и распутными прихлебателями-греками…
Припомнил Катулл и своего начальника Гая Меммия:
Меммий милый! Изрядно и жестоко
Ощипал он меня и облапошил…
«Мот, прощелыга, грязный irrumator»! Содержание последнего слова было настолько до крайности красноречиво, что даже друзья Катулла поднимали брови. Все-таки Гай Меммий Гемелл не только знатный нобиль, но и образованнейший человек, покровитель искусств, близкий друг Лукреция Кара и, наконец, член их литературного общества.
Валерий Катон решил сделать веронцу внушение. Корнелий Непот тоже упрекнул его за грубость, но разношерстная публика с одобрительным смехом повторяла на площадях:
Вот они – покровители из знатных!
Чтоб их прокляли боги и богини, —
Их – позорище Ромула и Рема!
[201]
Кого же Катулл, так беспощадно ругает – ставленников сената или популяров? Ведь Пизон – родственник и сторонник триумвиров, а Меммий – ярый оптимат… Катулл отхлестал обоих! Всех нобилей! Он мстил за себя и Цинну, за Верания и Фабулла, за погибшего брата! Это была месть муниципала, Рим так и понял его стихи.
III
Узнав о прибытии из Вифинии пропретора Меммия, Катулл бросился расспрашивать знакомых о Цинне. Оказалось, белокурый крепыш уже побывал на родине и, приехав в Рим, остановился временно у Непота. Катулл поспешил к историку. Он вошел и увидел Цинну, рассказывающего о своих злоключениях.
Меммий окончательно разорил провинцию и обездолил свиту, к концу его наместничества она превратилась в толпу нищих. «Негодяй, потерявший всякую совесть! Ужасающий распутник и обирала! А еще корчит из себя ценителя поэзии и искусств! Проклятая непотребная грыжа!» Цинна не мог остановиться.
– Я не ждал от Меммия ничего другого, потому и сбежал при первой возможности, – сказал Катулл. Он стал вспоминать, как на весеннем радении Кибелы они из-за своего любопытства едва не поплатились жизнью или… еще кое-чем.
– Нам бы следовало захватить с собой мерзавца Меммия, чтобы его оскопили там во имя Великой Матери! – воскликнул Цинна сердито.
– Успокойся, Меммию уже досталось. Катулл не забыл о нем, взгляни-ка… – Непот положил перед Цинной стопку табличек и несколько свитков со стихами Катулла. Цинна обомлел.
– Ты успел наготовить столько всякой всячины, – сокрушался он, – а я все еще вожусь со «Смирной» и не знаю, когда будет конец.
– Зато ты тщательно отделываешь каждую строчку, каждое слово, – возразил Катулл. – Не то, что Гортензий, например, или Суффен. Эти знатные стихоплеты безжалостно марают дорогой папирус, не утруждая себя черновиками.
Непот отложил на сегодня обычные занятия, позвал раба-управителя и приказал ему готовить праздничный стол. Он послал приглашения Валерию Катону, Кальву, Корнифицию и Вару.
Друзья собрались, и триклиний Непота огласился их веселыми голосами. Они погрузились в море оживленной, глубокой, разносторонней и занимательной беседы. Во-первых, они читали стихи, во-вторых, обсуждали политические события, в-третьих, смаковали городские сплетни. Все это пересыпалось забавными пародиями и анекдотами. Пили умеренно, разбавляя вино на две трети. Они собрались не ради безумств и наслаждений, а ради возвышенного и светлого разговора единомышленников. Да, они говорливы, как афиняне, – и прекрасно, что они могут рассуждать, понимая друг друга с полуслова и подхватывая всякую неожиданную, стремительно возникшую мысль. «Образованные, одаренные люди должны говорить и говорить, не уподобляясь молчаливым ремесленникам или тупоголовым варварам, – утверждал Валерий Катон. – В беседах и спорах рождаются философские прозрения и литературные замыслы. Только истинно свободный человек может пользоваться божественным красноречием».
Они охотно издевались над любимчиком Цезаря, начальником саперных отрядов в его войске, Мамуррой. Катулл испытывал к нему особую ненависть. На это у него были свои причины, о которых он предпочел умолчать. Впрочем, едва ли не все приспешники победоносного императора – ловкие проходимцы, грабители и развратники, старательно повторяющие его пороки. Достояние их души заключается в самонадеянной наглости, непомерной жажде наслаждений и хвастливой расточительности, то есть в качествах, противоположных качествам добропорядочного гражданина, мыслящимся как благородная верность, самопожертвование, бережливость и простота. В своем поведении цезарианцы несут измену священным традициям республики.
