– Не помешаю вам, товарищ командир? Я за горячей водичкой. Постирать солдатикам хочу.
Она скинула с головы платок и оказалась не старой еще женщиной лет тридцати.
Старшина, опытный вояка, знающий цену скоротечному солдатскому счастью, привстал со скамьи, немея от близости женского тела.
– Милости просим… как вас звать-величать?
– Зовите Анной, – благосклонно молвила она, вынимая из волос гребешок, заколки и забрасывая за спину копну русых волос.
Не выдержав, он впился губами в ее шею, хмелея от запаха женской кожи и желания близости.
Анна выгнулась дугой в его руках. Одно мгновение, и он почувствовал ее твердую грудь, горячий живот и будто прилипающие колени… И уже ничего не соображая, он толкнул ее на пол, одной рукой роняя на пол шинель, другой срывая с нее одежду нетерпеливыми, жадными руками.
Очнувшись, она прижалась к нему горячими сосками и какое-то время не двигалась, будто пытаясь удержать подольше свое нечаянное счастье. Наконец, коснувшись губами его руки, шепнула:
– Тебе пора отдыхать! А мне еще работать.
Но старшина уже спал беспробудным и нечаянным сном без всяких сновидений, которым спят лишь уставшие солдаты.
Женщина сняла с его груди прилипший березовый лист, налила ковшом горячей воды в ведро, накинула полушубок и вышла, тихо притворив дверь.
В избе все уже легли. Старуха спала на печке, слышался ее храп. Бойцы, прижавшись друг к другу и укрывшись шинелями, вповалку лежали на полу.
Анна долго стирала за занавеской в передней, развешивала мокрое белье перед еще теплой печкой. Уже под утро прилегла на лежанке в передней, кухонной части избы, но долго лежала без сна, смотря через разрисованное морозными узорами окно, как в холодном небе падают одинокие звезды. Вспомнилось старое поверье: увидел падающую звезду – загадай желание. И если сделаешь это быстро, покуда она не погасла, желание исполнится. И она загадала, пусть он останется жив…
Утро было морозное, сквозь его сизую морозную пелену с трудом пробивался багровый диск поднимавшегося солнца. Анна принесла вареную картошку, хлеб и кусок вареного мяса. Сухое белье и портянки, сложенные в стопку, лежали на лавке.
– Возьмите, ребята, когда еще поесть доведется. И берегите своего командира.
Выйдя во двор, она долго стояла рядом со старшиной, держась двумя руками за стремя его седла. Озябла, стоя в худых валенках, губы ее посинели, нос заострился.
– Не соскакивай с седла – нечего тебе зря прыгать. Спасибо тебе за ласку нечаянную, казак. Жаль, не поцеловались мы на прощание! Как звать-то тебя? За кого свечку Господу ставить?
– Молись за Михаила Косоногова!
Она перекрестила его с тоской.
– Если жив останешься, приезжай. Я буду тебя ждать. Храни тебя Господь!
– Прощай. – Мишка хлестнул коня плетью и прикрикнул взводу: – На конь, хлопцы. Вперед!
* * *
Корпус Белова вышел в тыл армейского корпуса генерала Шенкендорфа вдоль реки Сожь, между Смоленском и Пропойском.
Генерал Шенкендорф приказал окружить и уничтожить русских кавалеристов. Немецкие пехотные части начали охватывать корпус с флангов и медленно зажимать его в клещи.
Майор Кононов вывел свой батальон к домику лесника, строго в семнадцати километрах на север от Пропойска. Поступил приказ от генерал-лейтенанта Шенкендорфа поступить в распоряжение командира 88-й стрелковой дивизии генерал-майора Рихарда.
Конники Белова, стараясь вырваться из кольца, весь день шли маршем. Неширокая проторенная конями тропа на занесенной снегом просеке хрустела под копытами, уходила в бесконечную даль, ограниченную лишь серо-зелеными соснами.
Температура опустилась до двадцати ниже нуля. Морды лошадей покрылись инеем. Снежинки колюче серебрились на бровях, на ушанках бойцов и командиров. Колонну обогнали несколько всадников, среди них на высокой донской кобыле генерал Белов. Его белый овчинный полушубок мелькнул перед глазами бойцов. Впереди лежало поле. Днем немецкий самолет сбросил на пути продвижения корпуса несколько десятков тысяч листовок с призывом Кононова к кавалеристам Белова.
Кавалеристы остановились. Опустив уши своих шапок и подняв воротники полушубков, молча смотрели, как легкая поземка засыпает свежей порошей черную рябь немецких листовок. Лица бойцов выражали различные чувства: кто хмурился, кто смотрел равнодушно, другие испуганно поглядывали на командиров.
Красный от ветра Белов в натянутой на самые глаза шапке вздыбил коня. Махнул рукой. Ординарец спешился, подал ему присыпанный снегом листок. На серой рыхлой бумаге перед глазами прыгали слова:
«Дорогие братья кавалерийского корпуса ген. Белова!.. Мы, казаки, и не казаки, сейчас объединились в отряды и в будущем создадим армию освобождения…
Мы не наемники Гитлера… мы такие же сыны России, как и вы.
Вы все окружены… Не нужно крови… переходите к нам, и вы найдете у нас родной и братский прием.
Ждем вас…
Командир 600-го Донского… Бывший командир 436-го стрелкового полка… Красной армии майор И. Кононов».
Белов читал молча, затем, поддаваясь нахлынувшему тяжелому чувству, скомкал листовку и отшвырнул ее в сторону. Дернув белыми заиндевевшими усами, крикнул:
– Почему встали? Вперед!
В его голосе прозвучало озлобление.
Всадники двинулись вперед. Из-под копыт вылетали ошметки грязного снега. В позах кавалеристов угадывались смертельная усталость и надломленность.
На лес опускалась темнота. Поднявшийся ветер гнал тяжелые черные тучи, и они закрывали собой тусклое мерцание редких звезд.
* * *
Ранним утром 16 февраля началась редкая артиллерийская, минометная и пулеметная стрельба. Германские части начали наступление и совместно с казачьими подразделениями нанесли по корпусу Белову тяжелый удар. Казачий батальон захватил первых пленных вместе с батальонным комиссаром Кочетовым.
– Куда их? – спросил Ганжа взводного Лесникова.
– Куда, куда! Дело известное… к стене! – Взводный сдвинул на затылок кубанку, выругался матерно, крикнул: – Тащите пулемет. А вы, гаврики, давайте к яме и становляйтесь ко мне спинами.
Воцарилось гробовое молчание. У казаков глаза сделались круглыми. Ганжа дышал трудно и часто.
Елифирий Толстухин придержал взводного за рукав.
– Нет! Так дело не пойдет. Погодь малость.
Вбежал на крыльцо дома, где были офицеры. Из двери уже выходил Кононов. Поправил на груди ремни, глянул на пленных. В их глазах – тоска, не то чтобы страх, скорее растерянность, подавленность. Усмехнулся, сказал Лесникову:
– Погодь трохи. Расстрелять всегда успеешь… Нехай они лучше к нам идут. Хлопцы, казаки есть?
