В коридоре, пока их оцепляли солдаты, полковник беспомощно оглянулся. Везде враги. Куда девались десятки офицеров, которые еще полчаса назад готовы были с оружием в руках защищать это здание? Защищать руководителей путча? Ах да, подавляющее большинство из них теперь уже «прозрели» и поняли, что их «дурачат». Как много времени понадобилось для этого.
Почему он так спокойно осматривает весь этот крестный ход на Голгофу? Ни страха, ни паники, ни отчаяния.
Впрочем, откуда им взяться? Столько раз быть на краю гибели. Столько раз внутренне готовиться к ней… Достаточно, что трижды чуть было не покончил жизнь самоубийством уже после того, как стало ясно, что из бравого офицера он превратился в жалкого однорукого и одноглазого калеку, лишенного всякой надежды на продолжение воинской службы.
– Пошли! – скомандовал лейтенант Вольбах, стараясь смотреть куда-то поверх голов арестованных. – К выходу, вперед!
Группка офицеров сразу же как бы растворилась в густой массе солдатских мундиров. Частокол из автоматных стволов. Чесночный дух дыхания. Мрачное процеживание сквозь стиснутые зубы бранных слов…
«Да здесь, кажется, одни унтер-офицеры, – вдруг открыл для себя Штауффенберг, все еще удивляясь своей способности трезво и спокойно оценивать происходящее. – “Унтер-офицерский крестный ход в здании Верховного главнокомандования вермахта” – так когда-нибудь вынужден будет назвать сию странную процессию художник, решившийся восстановить события этой ночи по рассказам чудом уцелевших очевидцев. Чудом уцелевших. Как с одной, так и с другой стороны».
– Бертольд! – позвал он брата, видя, что ночное унтер-офицерское шествие сворачивает к лестнице, ведущей во внутренний двор. – Бертольд Штауффенберг, прощай!
Слышит ли его сейчас брат? Должен был слышать! Хотя это уже крик из могилы. Но разве можно не расслышать зов из потустороннего мира?
«Только не думай о смерти, – предупредил себя Штауффенберг. – Эти последние минуты нужно прожить достойно».
Где-то посредине лестницы он оступился и чуть было не упал. Предупредительный фон Хефтен, о существовании которого он, кажется, совершенно забыл, опять оказался рядом.
– Держитесь, господин полковник, – подхватил его под руку. – Если позволите, я буду поддерживать вас.
– Вы – единственный преданный мне в этом мире человек, фон Хефтен, – негромко проговорил он, тем не менее вежливо отстраняя заботливые руки обер-лейтенанта. – Говорю это искренне.
– Я всего лишь адъютант.
– «Всего лишь»… Но только мне нельзя так… ослабнуть. Свой роковой выстрел я должен встретить как полагается человеку, посягнувшему на саму историю.
Они вышли из здания и ступили в темень внутреннего двора, большой мрачный колодец которого уже сам по себе служил прообразом огромной братской могилы, которой суждено поглотить их тела, их чувства, их мысли.
– Вы не ощущаете страха, фон Хефтен? – с дрожью в голосе спросил Штауффенберг, совершенно не обращая внимания на ствол автомата, упирающийся ему в ремень. Солдат, который подталкивал его, – почему-то страшно торопился, словно стремился поскорее выбраться из этого погибельного мрака, опасаясь, как бы не остаться здесь навеки, вместе с обреченными.
«“Заговор обреченных” – так, кажется, назвал наш путч “первый диверсант империи”, – вспомнилось Штауффенбергу. – А ведь он, по существу, прав. В самом замысле своем этот путч был “заговором обреченных”. Вот почему и мыслили, и поступали мы – с беспечностью и безоглядностью обреченных. Таков наш рок».
– Господин лейтенант, здесь слишком темно! – крикнул кто-то из «гроссдойчландцев», когда арестованных начали подводить к темной цокольной части здания, куда почти не достигал свет зашторенных окон верхних этажей. – Так мы можем перестрелять друг друга!
– Что я могу сделать? – огрызнулся лейтенант Вольбах. – Стреляйте наощупь и не суйтесь под собственные пули.
– Нужно что-то придумать.
– Последние акты трагедии все больше смахивают на фарс, – услышал Штауффенберг пророческий голос стоявшего неподалеку Ольбрихта. – Они творят свой расстрел, словно выполняют занудную работу.
– Пройдет немного времени, и их будут расстреливать точно так же, – ответил Штауффенберг, поражаясь, однако, сколь буднично и безалаберно все это выглядит у солдат лейтенанта Вольбаха.
– Эй, да здесь стоит машина! Кто водитель? Я спрашиваю, где водитель?! – надрывал свой неокрепший командирский басок лейтенант.
Еще несколько минут заминки, прошедшей в поисках водителя. Все суетились и звали, но никто не знал, где его можно отыскать. За это время солдаты охраны попытались выстроить из арестованных некое подобие шеренги. И опять Штауффенберг скорее почувствовал, чем различил, рядом с собой крепко сбитую фигуру своего адъютанта.
– Прощайте и простите, фон Хефтен, – попытался сжать его руку своими тремя уцелевшими пальцами полковник, едва нащупав ее.
– Прощайте, господин полковник. Мы умираем, как подобает солдатам Германии, ведь правда?
В вопросе обер-лейтенанта прозвучало что-то по-мальчишески романтическое.
– Как подобает солдатам, обер-лейтенант. В этом нет никакого сомнения.
Ему еще хотелось добавить: «И пусть никто не смеет называть нас предателями», но в последнюю минуту передумал. Стоит ли упоминать здесь о предательстве? Уместно ли в такой ситуации?
Внезапно ударивший в глаза сноп света, излучаемый фарами грузовика, заставил полковника умолкнуть и содрогнуться.
Штауффенберг прикрыл тыльной стороной ладони глаза и, отклонившись за голову адъютанта, попытался окинуть взглядом стоявших справа от него генерала Ольбрихта и полковника Мерца фон Квиринхейма. Однако они не заметили его. Да и вряд ли замечали кого-либо в эти мгновения. Сам Штауффенберг интуитивно ожидал, что прежде чем отдать приказ солдатам, лейтенант Вольбах скажет хоть какие-то слова. Или же подождет, пока сюда спустится генерал Фромм.
Но лейтенант, которому, очевидно, впервые в жизни приходилось расстреливать кого-либо и который понятия не имел, как следует обставлять этот скорбный воинский ритуал, даже не удосужился скомандовать солдатам, чтобы они приготовились и прицелились, а фальцетно взвизгнул:
– По осужденным – огонь!
– Что?! – лишь сейчас испуганно встрепенулся обер-лейтенант фон Хефтен, словно только теперь понял, что все, что здесь происходит, не ритуал, а страшная оргия смерти.
– Да здравствует!.. Да здравствует вечная!.. Последнее, что запомнил Штауффенберг, отходя в иной мир, это то, что он пытался крикнуть «Да здравствует вечная Германия!», но прозвучал ли этот возглас на самом деле или так и остался в сознании – этого понять ему уже было не дано. Слова и мысли его слились с сатанинским многоточием автоматной очереди.
50
Генерал Фромм не спешил спускаться вниз. Прошло несколько минут после того, как затихли автоматные очереди, прежде чем он вышел во двор и, выслушав доклад лейтенанта Вольбаха о том, что задание выполнено, при свете еще не погасших фар осмотрел убитых. Словно хотел лично удостовериться, что они действительно мертвы.
