– Мы не сможем двигаться дальше, господин генерал, – доложил он буквально через две-три минуты. – Слишком серьезная поломка. Придется отбуксировывать машину в гараж.
– Вас следовало бы здесь же пристрелить, унтер-офицер, – проговорил Штюльпнагель, неохотно оставляя «опель-адмирал». Но мысленно сказал себе: «А ведь это вещий знак, своеобразное знамение. Водитель здесь ни при чем. Он здесь решительно ни при чем. Само небо пытается спасти тебя. Прервать твой путь в Берлин – и спасти… Или немедленно погубить, призвав к себе», – рассудительно добавил он, имея в виду тот исход, о котором слишком призрачно намекал группенфюрер Карл Оберг.
Но тот же ангел-хранитель, который заставил заглохнуть мотор его машины, послал Штюльпнагелю военный грузовик, в котором рядом с водителем сидел капитан. Увидев генерала, стоящего у машины с открытым капотом, капитан приказал своему водителю остановиться и осмотреть мотор «опель-адмирала». Не выдержав, он и сам полез под капот.
– Странно, что вы вообще смогли дотащиться сюда от отеля «Мажестик», – объявил он через пару минут. – Машина должна была заглохнуть еще на авеню Клебер. Это я говорю вам как инженер-автомобилист.
– Что же делать? – беспомощно пробормотал Штюльпнагель.
– Часть, в которую мы направляемся, находится в десяти минутах езды. Оттуда сможем связаться с Верховным командованием войск во Франции. Или потребовать машину от командира части. А вашу возьмем на буксир. Капитан уступил свое место в кабине Штюльпнагелю, а сам пересел в «опель-адмирал».
– Что слышно, ефрейтор? – попытался разговорить водителя командующий.
– Вам виднее, господин генерал, – довольно безразлично ответил тот. И Штюльпнагеля задело, с каким спокойствием и безразличием ефрейтор говорит с военным губернатором Франции.
– Вы слышали о том, что произошло сегодня ночью в Париже? – все же осторожно поинтересовался он.
– Говорят, были стычки между армейскими офицерами и эсэсовцами. Вначале армейские генералы арестовывали эсэсовских, затем наоборот. Извините, что слышал, то и говорю.
«Вот так события этой страшной ночи и предстанут – в слухах и сплетнях – перед сознанием миллионов немцев, – с горечью подумал Штюльпнагель. – Стычки между армейскими и эсэсовскими офицерами – только и всего. Вначале армейские арестовывали эсэсовских, затем наоборот. И даже не станут упоминать при этом твою фамилию».
61
Прошло почти два часа, прежде чем из штаба прибыла другая машина и Штюльпнагель приказал своему водителю сесть за ее руль. Истинному хозяину он не доверял сейчас еще больше, чем водителю своего «опель-адмирала». Хотя опасаться ему уже, собственно, было нечего.
Солнце достигло зенита, однако день по-прежнему оставался нежарким. Ветер, прорывавшийся между невысокими холмами, вершины которых зеленели посреди небольших деревушек, словно купола храмов, придавал ему то райское благолепие, при котором не замечаешь ни жары, ни самого солнца, сосредоточиваясь только на красоте окрестных пейзажей, мудрости и величии самой жизни.
Штюльпнагель жадно всматривался в проносящиеся мимо строения, в излучины речушек, даже в покрытые чадным тленом руины… Он уже твердо решил, что уйдет из жизни, обязан уйти; но лишь сейчас, когда это решение окончательно созрело, понял, как ему не хочется расставаться с этим буйственно-военным, страшным и в то же время прекрасным миром.
– Приближаемся к Вердену, господин генерал, – предупредил водитель.
– Знаю. Воевал в этих местах.
Унтер-офицер удивленно посмотрел на командующего.
– Не в эту войну, конечно, в первую мировую. Тогда я был всего лишь капитаном.
– Понятно, – сочувственно поддержал его водитель, восприняв воспоминание Штюльпнагеля как тоску по молодости.
– Сверни-ка вон на ту дорогу.
– Но она…
– Приведет нас к Вашерошвилю, к берегам Мааса.
– Слушаюсь, – слишком запоздало подчинился водитель, глядя при этом не на дорогу, а на генерала. У него уже появилось предчувствие, что этот рейс до Берлина закончится где-то у германской границы.
Аккуратные прямоугольники полей. Поросшие травой воронки у дороги, оставшиеся – трудно понять – с этой или еще с той войны. Холмистая гряда вдоль берега реки, похожая на покрытую кустарником волну песчаных дюн.
Теперь Штюльпнагель уже начал узнавать некоторые места. Вон по склону пролегает рубец окопа, в котором держал оборону их истрепанный батальон. Чуть левее дороги, на плоской возвышенности стояла батарея, прикрывавшая их во время вражеской атаки огнем прямой наводки… Как жаль, что он не побывал здесь хотя бы дня три назад.
На изгибе реки, где запыленная асфальтовая дорога подступала почти к берегу, Штюльпнагель попросил водителя остановить машину и, приоткрыв дверцу, несколько минут сидел неподвижно: закрыв глаза и обессиленно опустив руки на колени.
«Затеряться бы где-нибудь здесь. Забраться в самый глухой хуторок, построить шалашик на берегу речушки или озерца. Да хоть подаянием жить, но… жить!» – простонал он, скрежеща зубами.
– Вам плохо? – встревожился водитель.
– Очень.
– Тогда поедем. Вон впереди деревушка. Или давайте вернемся в Верден. Приказывайте, господин генерал.
– Поздно, унтер-офицер. Поздно.
– Простите, что вы имеете в виду?
«А ведь он прекрасный парень, – неожиданно проникся к нему седовласый генерал почти отцовской нежностью. – Он еще чтит во мне генерала, еще волнуется и пытается спасти. Он – последний из людей, кто видит меня живым и пытается спасти…»
– Поздно, говорю. Все в прошлом. Это хорошо, что мы оказались в этих местах. Какие райские ландшафты.
– Я помню: вы здесь воевали, – растерянно пробубнил водитель, не зная, чем помочь пятидесятивосьмилетнему генералу, который ему, двадцатилетнему, уже казался глубоким старцем.
– Многие из тех, кого я знал, кем командовал – погибли здесь еще тогда, тридцать лет назад. Странно, что я не оказался в их числе. А ведь был уверен, что чаша сия меня не минует. Почему-то казалось, что эта река будет последней в моей жизни. Впрочем, так оно и вышло, предчувствие не обмануло.
Он пожал руку водителя у самого локтя. Это был жест искренней благодарности человеку, разделившему с ним последние минуты жизни, терпеливо выслушавшему его неуклюжую, безалаберную, как сама солдатская жизнь, исповедь.
Выйдя из машины, Штюльпнагель поднялся на небольшой, увенчанный плоской вершиной холм, пологий склон которого спускался прямо к воде, и последним прощальным взглядом обвел реку.
– Унтер-офицер, – позвал водителя, не отводя взгляда от почти застывшего плеса.
– Слушаю, господин генерал.
– Поезжай вон к той деревушке и жди меня там. Я немного пройдусь, самое время размять ноги.
