– Так, – император взглянул на Феклу. – Это правда?
– Да, папа, – смущенно ответила девочка. – Только бабушка почему-то не велит, чтобы мы тебе про это рассказывали… Она нам подарки дарит и угощает…
– И всё уговаривает, уговаривает! – закивала Анастасия.
– Бабушка еще сказала, – добавила Анна, – что если мы будем любить иконы, то будем долго жить…
– А не так, как Мария? Превосходная логика! – Феофил взглянул на жену.
Феодора слушала весь этот разговор с внутренней тоской.
– Мама в своем духе! – раздраженно сказала она и поднялась с кресла. – Сделала «выводы»! Она мне тоже говорила речи в таком роде… Но я не ожидала, что она вздумает забивать этим голову девочкам!
– Вот что, – решительно сказал император, – чтоб ноги их больше у нее не было! Не хватало еще, чтобы им с малолетства прививали такое «благочестие»! А вы, мои милые, – обратился он к дочерям, – забудьте скорее все эти глупости, что вам бабушка наговорила! Она просто уже старенькая и не всё понимает так, как нужно…
– Да уж, – пробормотала императрица. – Бедная мама всегда была… однолинейна!
Феофил внимательно взглянул на жену: кажется, на этот раз она полностью встала на его сторону – причем совершенно искренне, – несмотря на иконы, по-прежнему хранившиеся у нее в сундучке… Феодора подняла на него глаза, и вдруг ее губы задрожали, она быстро проговорила:
– Я сейчас, – и скрылась в спальной.
Император проводил ее взглядом и, оглядев дочерей, сказал:
– Погодите-ка! – и, позвав из соседней комнаты кувикуларию проследить за детьми, сам пошел вслед за августой.
Феодора стояла у окна, плечи ее чуть заметно подрагивали. Феофил закрыл за собой дверь, подошел к жене и обнял ее.
– Не огорчайся.
Она вздрогнула и ответила, не оборачиваясь:
– Да нет, я не из-за мамы… Я просто… вдруг вспомнила… про то пророчество Евфимия Сардского…
«Я так люблю тебя! – хотелось ей закричать. – Я так боюсь, что с тобой что-то случится!»
– Феодора.
Он погладил ее по плечу и повернул к себе, собираясь прижать к груди и сказать что-нибудь успокаивающее. Но вместо этого принялся ее целовать – сначала легко и нежно, потом всё нетерпеливее и требовательнее…
Когда их тела уже сплелись на ложе, он сказал, глядя ей в глаза:
– Ты сводишь меня с ума, моя августа!
– Я рада, – проговорила она.
Его слова могли не значить ничего особенного – и могли значить очень много… Но, что бы они ни значили, Феодора в этот день яснее, чем когда-либо раньше, осознала, что тонкая, неуловимая нить, протянувшаяся когда-то между ними, незаметно превратилась в целые путы или сети и Феофил это тоже чувствовал – но, похоже, не собирался освобождаться… Она была ему нужна – не только как «подстилка» или как мать его детей. Пускай по-настоящему он любил другую, пускай между ними не было той дружбы, о которой мечтала Феодора – но всё-таки она была ему нужна.
На последней седмице перед Великим постом кесарь пришел к императору и попросил позволения удалиться в монастырь: придворная служба его больше не радовала, поскольку во дворце всё слишком напоминало ему о Марии, да и вообще мирская жизнь после смерти жены враз опостылела ему и потеряла смысл… К тому же Алексея беспокоили по-прежнему ходившие в Городе слухи о том, будто он мечтает о престоле и потому не уходит со службы. Слухи эти поползли, еще когда он был на Сицилии, а особенно усилились после раскрытия заговора во время дазимонского поражения: говорили, что Муселе замышляет переворот и тайно готовит в Лангобардии восстание, что «альфа не должна взять верх над фитой»… Встревоженный Алексей написал тогда императору, прося отозвать его домой и поручить сицилийские дела кому-нибудь другому, но Феофил ответил зятю, что он не должен волноваться из-за глупых сплетен. Однако теперь на Сицилии был новый стратиг, а при дворе кесарь чувствовал себя лишним.
– Тошно мне всё, глаза б не глядели! – с горечью закончил Муселе.
– Алексей, ведь я уже сказал тебе, что на слухи нечего обращать внимание! – ответил Феофил. – А что до тоски… Это понятно, но, думаю, пройдет со временем. Мне кажется, не стоит торопиться, тем более, что монашество – шаг туда, откуда нет возврата, – он положил зятю руку на плечо. – Готов ли ты к этому? Не пожалеешь ли потом? Подумай хорошенько!
– Я всё обдумал, государь. Я молился, просил у Бога вразумления… Я уверен, что мне нужно идти этим путем. Не удерживай меня, прошу!
Василевс помолчал, вздохнул и ответил:
– Хорошо, Алексей, поступай, как знаешь.
– Я буду молиться за всех вас, государь, – тихо сказал Муселе. – Я верю, что Господь еще дарует тебе наследника.
«Пережить, – повторял император сам себе, стискивая зубы, – надо пережить».
В воскресенье перед постом, причастившись за литургией, он вдруг осознал, что уже давно не думает о Кассии. И теперь, когда он вспомнил о ней, все когда-то мучившие его страдания и недоумения показались ему чем-то далеким и давно прошедшим, словно рассказы из хроник. Он вслушивался в себя и пытался понять, умерла ли его страсть или просто временно заглохла, – и не понимал. Однако сейчас он не испытывал прежних чувств, и даже ощущение «платонической» связи словно бы угасло. «Уж не был ли мой любовный недуг просто следствием того, что у меня было слишком много времени о нем думать? – усмехнулся император. – А как судьба дала по голове, так и мысли все разлетелись… Точнее, отлетели лишние, остались только самые необходимые… И внутренние связи – только самые насущные…»
В среду первой седмицы поста Феофил пришел на исповедь к патриарху.
– Знаешь, владыка, – сказал он под конец, – в последнее время я начал ощущать дыхание смерти… Да, пожалуй, это именно так можно назвать. Казалось бы, странно: сколько смертей я уже пережил, в том числе дорогих людей, но такого чувства не было, что смерть совсем рядом… Понятно, что нужно иметь память смертную, но… она ли это? Скорее, здесь другое… Не то, чтобы страх… а какая-то бесприютность… Болезнь, что ли, так повлияла?
– Возможно. Но такое ощущение бывает полезно испытывать временами, августейший, чтобы обновить в себе знание того, что мы смертны и что смерть может придти совершенно в любой момент. Знание, что здешний мир – не наш настоящий дом. Мы ведь склонны забывать об этом, даже видя смерть вокруг себя.
– Да… Как будто нам суждено жить здесь вечно! А ведь, вроде бы, каждый знает, что умрет… Хотя я думаю, нам кажется, что наша жизнь здесь может быть вечной, вследствие внутреннего знания души, что она действительно вечна.
– Разумеется. Поэтому и нужны напоминания о настоящей, а не воображаемой вечности, и Господь иногда отбирает у нас что-нибудь очень нам дорогое как раз тогда, когда мы возлагаем на это большие упования… С одной стороны, такие напоминания жестоки, а с другой – утешительны: ведь если помнить, что со смертью ничего не кончается, и что нас ждет встреча там, то нужно не столько скорбеть, сколько готовиться к той встрече.
