– Чтобы понять это. Видишь, иногда нужно очень много времени, чтобы понять… Что ж ты теперь-то плачешь, моя божественная августа? – он поднялся, сел рядом с ней и нежно коснулся рукой ее щеки, вытирая слезы.
Она уткнулась ему в плечо и заплакала. Он обнял ее и несколько раз тихонько погладил по голове, а потом хотел поцеловать, но она вдруг отстранилась.
– Подожди! Мне надо тебе рассказать… Сначала про Евдокима… Я тогда… я поначалу хотела просто отомстить тебе, а потом… уже не только… Мне захотелось… Видишь, я тоже изменница!
– Бедная моя! – сказал он, сжимая ее руку. – Да разве ж ты виновата!
– Я виновата! И это еще не всё… Ты знаешь, что стало с Евфимией после той истории?
– Разве с ней что-то случилось? Я думал, она давно замужем. Когда я узнал, что она больше не служит у тебя, я велел препозиту спросить о ней у Вавуцика, и тот сказал, что у нее жених и дело идет к свадьбе…
– Да, так и было, но всё разладилось, потому что она решила идти в монастырь.
– В монастырь?
– Да! София говорила со мной об этом, и я… посоветовала отправить Евфимию… в монастырь Кассии… И она туда поступила.
– О, Господи! – проговорил император, вздрогнув.
– Я хотела отомстить, – голос Феодоры задрожал, – и… Кассия и правда всё узнала! Мне рассказал об этом Иоанн, он говорил с ней… Правда, он сказал, что она… справилась с этим… но… Прости меня! Видишь, я ужасно злая…
– Бедная моя! – повторил Феофил. – Как же я тебя мучил все эти годы!
– Это теперь всё равно… Ведь я тоже была к тебе жестока, – она глубоко вздохнула, освобождаясь от остатков страха и недомолвок, обняла мужа и проговорила ему в самое ухо: – Я всегда так сильно тебя любила, но на самом деле… я не умела любить! Не умела смотреть, не умела видеть, не умела понять тебя… Наверное, поэтому и ты так долго… не мог понять… Я только недавно поняла, почему сказано: «блаженнее давать, а не принимать», – она чуть отстранилась и посмотрела в глаза Феофилу. – Мне так давно хотелось тебе сказать… и сейчас я, наконец, могу сказать это: я невыносимо люблю тебя!
– А я сегодня боялся, что ты… не скажешь мне этого в ответ.
– Ты… – она смотрела на него сияющими глазами. – Ты невыносим, мой государь! – она легонько стукнула его по лбу, и тут же ее губы опять оказались у его уха. – Скажи еще раз.
– Я люблю тебя.
В следующий миг они уже целовались – так жадно, словно хотели выпить друг друга, как припадают к воде путники после долгого пути под палящим солнцем. Это была самая длинная, самая страстная и самая счастливая ночь, когда между ними больше не стояло никого и ничего, когда ни одна тень не омрачала их отношений. Все чувства словно обострились и затопили их тела и души такими ощущениями, каких они, казалось, до сих пор никогда не знали. Когда рассвело, они еще не спали: обнявшись, они лежали и смотрели, как в комнату вползало солнце, зажигая золото мозаик на стене и подбираясь к ложу под прозрачным шелковым балдахином.
– Я так мучилась, – проговорила Феодора, – а теперь мне кажется, что всё это ничтожно по сравнению с этим счастьем!
– Так и должно быть. Это значит, что всё правильно.
Всю Пятидесятницу император проводил с женой всё свободное время: они не могли ни наговориться, ни намолчаться друг с другом. Как-то раз они гуляли вдвоем по парку и пришли к тому пруду, на берегу которого стояла мраморная чаша с плоскими камушками. Феофил взял несколько и с улыбкой взглянул на Феодору:
– Помнишь?
– Помню.
– Так держи! – он вложил ей в руку камушки, а сам взял еще. – Раз, два, три!
Два камушка поскакали по воде далеко, почти параллельно друг другу; со следующим броском сошлись уже близко, а на третий раз булькнули в одной точке. Император с императрицей взглянули друг на друга, выбросили в воду оставшиеся камушки, и через мгновение Феофил уже держал жену в объятиях. Когда он оторвался от ее губ, она прошептала с улыбкой:
– Нам с тобой тридцать пять лет или пятнадцать?
– Разве это имеет значение, моя августа?
…Четкие красивые строки ложились на пергамент. «Воистину нет ничего богоподобнее божественной любви, нет ничего таинственнее, и ничто так не возвышает людей до обожения, потому что она соединяет в себе все блага, какие слово правды относит к добродетелям, и далеко отстоит от всего, считающегося пороком, будучи “исполнением закона и пророков” – ведь им наследует таинство божественной любви, превращающее нас из людей в богов и сокращающее отдельные заповеди до одного всеобъемлющего слова…»
Темно-коричневые чернила высыхали довольно быстро – бич начинающих писцов, – но для игуменьи это не было страшно: она уже давно не делала при письме ошибок, которые пришлось бы по свежим следам соскабливать ножиком… Она сидела на высоком стуле перед наклонным столом, где слева была закреплена присланная отцом Навкратием рукопись, а справа лежали несколько листов светлого пергамента очень хорошей выделки, мягкого, тонкого – именно такой, думалось ей, подобал для копии с творений святого Максима…
День клонился к вечеру, и солнечный луч пробрался в окно и упал на ее лицо. Она подняла голову от рукописи и невольно улыбнулась. В арке окна на фоне голубого неба блестел крест над храмом. Несколько дней назад, когда Кассия, сидя в своей келье и сочиняя стихиру в честь Успения Богоматери, точно так же взглянула в окно, в эту голубую прозрачность, она вдруг поняла, что мучившая ее страсть, наконец, отпустила и ушла. Ощущение было таким, как будто вытащили занозу из души – и настала свобода. С того мгновения молитва в сердце шла сама, не прерываясь, не оставляя места для тревоги и малодушия. В этой молитве было знание, что Бог любит всех и печется обо всех так, как никогда не смогли бы самые близкие люди – и эта божественная любовь стала и ее любовью ко всем – и к нему, – любовь, в которой не было ничего страстного и преходящего. Кассия не знала, как долго сможет сохранить в себе этот божественный дар; она не была уверена в том, что страсть не возвратится позднее – она давно избавилась от прежней мечтательной самоуверенности и не доверяла себе, – но она знала, что уже никогда не забудет того состояния, в каком теперь жила, настолько превышавшем всё, что можно было вообразить прекрасного из земных вещей, что хотелось только одного: чтобы все люди в мире познали этот свет, чтобы он стал для них вечным достоянием.
Конечно, у всех оставалась свободная воля – и у Феофила тоже, но страх и сомнения сейчас не мучили Кассию: «Кто верил Ему и постыдился?» Не бояться, а молиться – «и Он сотворит».
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную». Она молилась этой молитвой и о сестрах, и о друзьях и знакомых, и о вразумлении и спасении государя, и свет, сиявший в ее душе, изгонял всякий страх, всякую печаль, и в этом свете точно слышалось ей: «Се, даровал тебе Бог всех плывущих с тобою». Свет словно изливался в нее от строк рукописи, которую она переписывала, свет просвещал ее изнутри – и порой настолько охватывал ее всю, что она останавливалась и не могла более писать.
