«Господи, какие дети?! – подумал император. – Сын родился, и слава Богу! Лишь бы она жила, больше мне ничего не нужно!»
В крещении младенца нарекли Михаилом, а уже на Пасху император короновал его соправителем. Мальчик отнесся к церемонии вполне серьезно, не кричал, а только таращился на всё вокруг темными, как у отца, глазищами. Когда же Феофил возложил на голову сына золотую стемму, димы возгласили: «Достоин!» – а народ, вслед за певцами, огласил Великую церковь пением: «Слава в вышних Богу, и на земле мир!» – маленький василевс решил, что пора присоединить свой голос ко всеобщему ликованию, и завопил:
– Я-а-а!!!
Император встретился глазами с патриархом и счастливо улыбнулся, но только Иоанн и смотревшая на коронацию сына с галерей императрица знали, сколько много всего было пережито на пути к этой улыбке, как дорого стоило это счастье – и как оно было велико.
Несколько дней спустя Феофил приказал переделать две нижних монограммы на Красивых дверях Святой Софии: заменить «Иоанну патриарху» на «Михаилу владыке», а в надписи «лета от сотворения мира 6347, индикта 2» переменить дату на «6349, индикта 3».
– Надеюсь, ты не обидишься, святейший? – спросил он Грамматика при встрече.
– Как можно! – с улыбкой ответил патриарх. – Я очень рад за тебя, государь. Точнее, за вас обоих.
Они немного помолчали, а потом император внимательно взглянул на Иоанна, задумчиво глядевшего куда-то в пространство, и тихо сказал:
– Думаю, она оттуда могла видеть всё это и порадовалась за нас. И мой отец тоже.
– Да, – улыбнулся патриарх. – Конечно.
– Я еще приказал сделать по верху дверей надпись: «Феофила и Михаила победителей». Как бы ни были плохи наши военные дела в настоящем, полагаю, еще рано признавать себя побежденными!
– Ты совершенно прав, государь. Кроме того, самый великий победитель тот, кто сумел победить самого себя. «Важны твои победы, добытые оружием и сражениями, но еще важнее и знаменитее приобретенные без крови», и «это выше для имеющих ум».
…На Светлой седмице Кассия, по своему обыкновению, поехала навестить сестру и мать. Евфрасия увидела в окно, как сестра подъезжает, и встретила ее на крыльце.
– Как мама?
– Совсем плоха, – тихо ответила Евфрасия. – Догорает, как свечечка, – в ее глазах блеснули слезы. – Но знаешь, это так спокойно и так… красиво! Я бы хотела, чтобы у меня была такая же старость: человек достойно прожил жизнь, и теперь уходит – и вот, смотришь и понимаешь, что уходит в лучший мир… Она стала часто вспоминать папу. Наверное, думает о встрече… Врач сказал: до конца лета вряд ли доживет…
Они прошли на террасу, где в тени вившихся по деревянной сетчатой загородке роз в глубоком кресле полулежала мать. При виде дочерей ее лицо озарилось улыбкой, залучилось тонкой сеткой морщин. Улыбка была такой светлой и в то же время словно уже нездешней, что у Кассии защемило сердце.
– Здравствуй, мама, – сказала она. – Вот и я. Как ты?
– Слава Богу, хорошо! Мне хорошо… Сядь, Кассия, посиди тут со мной.
– А я пойду, прикажу принести чего-нибудь вкусного, ладно? – и Евфрасия исчезла с террасы подобно ветру: она была всё такой же легкой и стремительной, как в юности.
Кассия села на низенький стульчик рядом с матерью. Марфа внимательно оглядела ее, заглянула в глаза и улыбнулась:
– Вижу, у тебя тоже всё хорошо.
– Да, – кивнула Кассия.
– Слава Богу! Знаешь, я так долго, так много беспокоилась о тебе… из-за той истории. Она ведь тогда еще не кончилась, с твоим постригом, правда?.. Ну вот, ты не говорила, но я догадывалась… А теперь?
– Теперь всё, – Кассия помолчала и тихо добавила: – Но я боюсь за него, мама! Ведь он вовсе не такой «зверь», как… некоторые его представляют!
– О, я знаю, – Марфа улыбнулась. – Акилин друг – он ведь из экскувитов – много рассказывает нам про государя, когда приезжает, да с таким восторгом!.. Вот и сын у государя, наконец, родился, у нас тут по селам праздновали!.. Ну, а как твои сестры? Подвизаются? У тебя свои чада, а у нас тут свои, тоже скучать некогда!
Словно в ответ на ее слова, на террасу вбежали два мальчика и две девочки, с одинаковыми каштановыми кудрями и темными блестящими глазами, но, присмотревшись, можно было понять, что все они очень разнятся и лицом, и характером.
– О, тетя Кассия приехала! – вскричала одна из девочек и бросилась к монахине.
– Она не тетя, а матушка, – наставительно сказала девочка постарше.
– Ты что?! – возмутился мальчик, самый маленький из всех, лет трех. – Мама вон идет!
На террасу вошла Евфрасия, а за ней слуги внесли широкий низкий стол, несколько стульчиков, подносы со сластями, тарелочки, кувшины с апельсиновым соком, стаканы – всё из зеленого и белого стекла с красными узорами. Евфрасия держала за руки еще мальчика и девочку постарше, лет десяти-одиннадцати.
– А старшенькие у нас верхом уехали кататься, с Акилой, но скоро должны уже вернуться, – сказала Евфрасия, имея в виду двух самых старших сыновей.
Она быстро навела порядок на террасе: рассадила всех детей вокруг стола, успела поправить тунику младшей дочери, подвязать распустившуюся ленту в волосах другой девочки, вытереть чумазое лицо одному карапузу, погрозить пальцем другому, который раньше времени полез в блюдо за сладким, – всё это за считанные мгновения. Кассия наблюдала за сестрой и удивлялась, как у нее это выходит ловко и естественно. Сама она в присутствии такого множества детей всегда немного терялась и недоумевала, почему племянники ее так любят, хотя она, приезжая, вовсе не старалась их «очаровать» и не возилась с ними. Евфрасия, когда сестра однажды спросила ее об этом, ответила с улыбкой:
– Они чувствуют, что ты добрая. Дети вообще многое чувствуют. Мне с ними так интересно, знаешь! Каждый день открывается что-нибудь новое… Ну, вот тебе, наверное, так же интересно с твоими сестрами, смотреть за тем, как они возрастают духовно, что-то понимают, чему-то учатся… Ведь интересно же?
– Да, конечно. Я и сама часто учусь у них чему-нибудь!
– О, и я у детей тоже учусь. Правда! У них взгляд чистый, такой непредвзятый еще, и они иногда такое замечают… Вроде ходишь целыми днями мимо и не видишь, а ребеночек увидел и показывает, и в восторге… А за ним и я в восторге! Видишь, у тебя свои дети, а у меня свои – каждой Бог послал таких, какие для нее больше подходят! – и она рассмеялась звонким переливистым смехом.
Евфрасия смеялась так же, как в юности, да и вообще почти не менялась: родив девять детей – одна дочь умерла, не дожив до года, – она осталась такой же стройной и легкой, какой была до замужества. Она всё делала легко и радостно: радостно возилась с детьми, радостно хлопотала по дому и давала указания слугам, радостно провожала мужа, когда он уезжал по делам их большого хозяйства, и детей, когда они уходили в школу – все сыновья получали начальное образование в простой местной школе, а потом Акила нанимал им учителей, девочек же учила дома мать, – радостно встречала их дома. Она даже сердилась словно бы радостно, а когда бывала строгой, где-то в углах рта всё равно пряталась улыбка, готовая появиться в любой миг. Она походила на бабочку или певчую птичку, всегда умела утешить, взбодрить. Она была душой дома и семьи, и все здесь любили ее без памяти.
