Государственная деятельность ослабевает, а самые важные дипломатические дела откладываются до следующего месяца. Религия предписывает обязательный пост, и от соблюдения его освобождаются лишь роженицы, воины, находящиеся в походе, и путешествующие.
Знойные улицы городов Персии обычно малолюдны. Во время рамазана они пусты. В городе мертвая тишина. В крытых коридорах базаров нет обычной суеты делового дня…
После захода солнца город оживает. Он наполняется звуками, шумом, движением. На узких кривых улицах появились пешеходы, на площадях, у мечетей – толпы народа. Когда стемнеет и на небе начинают зажигаться звезды, переливами цветных огней таинственно светят окна. Храмы полны. Молящиеся непрерывной волной стремятся в открытые арки мечетей. По темным, кривым переулкам города запрыгали движущиеся огни, правоверные – с фонарями в руках. Вечерняя прохлада улиц привлекает людей. На крышах обитатели домов, семьи правоверных собираются группами подышать вечерним воздухом, полюбоваться сумеречными красками неба и гор и слушать мистический хаос звуков ночи рамазана. В разных концах города бьют барабаны. Тупые удары переходят в равномерную дробь. Музыкальной спиралью режет вечернюю тишину мелодия флейты, свирели и грубой военной трубы. Звуки растут. Над городом грохот и шум. Заунывные голоса поющих молитвы сливаются в неумолчном нарастающем стоне с печальной мелодией стоголосой музыки, с барабанным боем. Над городом стоны, гам, какофония. К полуночи дикие вопли растут… Горе и плач, барабаны и музыка. Глубокая ночь. Скоро рассвет. Почему же люди не спят?
* * *
В Хамадане слышно буханье орудий. Началась суматоха, которая всегда предшествует эвакуации. Еще пару месяцев назад Хамадан был глубоким тылом русской армии. Здесь расположились большие госпитали, центральные вещевые и продовольственные склады и расквартированы многочисленные корпусные учреждения. Здесь же и штаб корпуса.
– Очистить Хамадан, – приказал Баратов, а чтобы выиграть время и возможность эвакуировать город, велел держаться на Ассад-Абадском перевале до последней возможности.
Хамадан лежит в стороне от прямой дороги, по которой могли отступать. Верстах в восемнадцати. Здесь дорога образует петлю. Если сдадут перевал – отступать будут мимо города. Выигрыш пространства и времени.
Мы уже начали получать сведения, что наши отходят с перевала, и почувствовали себя одинокими. Никаких распоряжений. Ничего. Правда, эвакуацию мы начали еще двадцать пятого июля, по приказу командира корпуса. Сегодня двадцать седьмое. Транспортных средств почти нет, а больных и раненых все больше и больше. На место отправленного в тыл десятка, с позиции прибывала их сотня, а место сотни их становилось две… Они ехали, шли, ползли. Израненные, больные, усталые.
* * *
Взял вестового и карьером помчался в Шеверин, в штаб; напрямик через поля, канавы, арыки и бугры.
Погорелов утверждал потом: пространство в пять верст мы покрыли в четыре минуты.
Ни начальник штаба – полковник Доманевский, ни корпусной врач, ничего не знают. Связи с линией боя нет. Сидят и волнуются.
– Да поедемте в город, – сказал корпусной врач, – интересно посмотреть, как «ваши» эвакуируются.
Лошадей отпустил. Едем в штабном автомобиле… Скоро и город.
У меня заныло где-то слева в боку, когда я увидал длинный ряд фургонов, нагруженных больными и ранеными, а позади, верхами, моего помощника и ближайших сотрудников. У старшей сестры милосердия слишком подчеркнутый для такого путешествия вид. Через плечо саквояж, аппарат и еще что-то. Вероятно, бинокль или термос… Мне стало стыдно. Ведь все должны быть на своих местах, в лазарете. А они уже эвакуируются.
– Кто вам разрешил? – спрашиваю.
– В госпиталь стреляют. В садах, где слабосильные команды, тоже стреляют.
Нагруженных на фургоны приказал везти дальше; отправил с ними большинство врачей и сестер, а администрацию и часть медицинского персонала оставил. Приказал им вернуться обратно, открыть перевязочный и питательный пункт, и без моего приказания не уходить из города. Я очень любил моего помощника. Он был из моих немногих и близких друзей. Но мы на войне. Я сказал:
– Кто ослушается, будет пристрелен из этого самого револьвера.
Мои сотрудники были хорошими людьми и работниками. Они были штатские, недавно приехали и не знали толком, что такое дисциплина на фронте. Они забыли, что это война. Почти все, кто был в Керинде, Серпуле и Керманшахе, свалились, заболели, уехали… Наш лучший госпиталь уже горел. Патроны, брошенные больными и ранеными, взрывались, а огромные клубы дыма и жар от горевших сухих строений не давали возможности войти в переулок, к главному входу в госпиталь. На площади, у гаража, горели вьючные носилки. В разных концах города слышалась стрельба.
* * *
– Кто поджигал? Кто стрелял?
Вероятно, наши же солдаты. Вопреки запрещению. Чтоб не досталось врагу.
Жалко Хамадана.
Весь день тянулись из города обозы. На базаре разбили несколько лавок; в разных местах горели дома. Войска отступали прямо на Ах-Булах… Главная масса, следовательно, была уже позади нас. Там нужна наша помощь. Надо спешить в Ах-Булах. В Хамадане на всякий случай оставил трех энергичных сотрудников для перевязок и питания случайных могущих забрести сюда солдат. В два часа ночи появился Волков с вьючными носилками. Спустился напрямик с гор. Волков – доброволец, студент, сибиряк. Стоит во главе транспорта вьючных носилок; их всего двадцать пять. Он работает там, где могут пройти только вьюки. В самых опасных местах. В линии огня. Появление Волкова – это сигнал. Значит, турки за его спиной. Работа транспорта Волкова – цепь, звеньями которой были отвага, храбрость и подвиги. Через высокие перевалы, пропасти и ущелья везли раненых и больных, уходя от турок… Перенесли голод, холод и много других испытаний… Трое носилок попало в плен; но все больные и раненые были увезены. Пленные турки офицеры говорили:
– Мы видели, как спокойно и умело увозил из боя начальник отряда раненых и больных на этих носилках.
Офицеры рассказывали: командующий турецкими силами в Персии произнес речь перед своими офицерами, и в ней указал на уменье русских войск отходить от превосходных сил неприятеля и на образцовую эвакуацию больных и раненых.
– Ни один раненый или больной не были брошены на поле сражения. Нужно учиться этому искусству у русских и брать с них пример, – говорил турецкий генерал.
* * *
Наш отряд небольшой. Вместе с краснокрестовцами человек пятнадцать. Все верхами. Кони свежие и рвутся вперед. Но отступать нужно шагом, ибо в шаге внешняя форма спокойствия. Сдерживаем лошадей. Ночь прохладная, как и всегда в Персии. Много звезд. А Млечный Путь какой-то особенно яркий и, как гигантское кружево, раскинулся через всю темную синеву неба.
Кроме нас, никого ни на грунтовой дороге, ни на шоссе. Подозрительной кажется эта тишина, ибо позади брошенный город, а слева невдалеке – жестокая битва. Но не слышно ни орудий, ни пулеметов, ни ружейных выстрелов. Как будто и войны нет. Должно быть, войска прошли и мы последние… Зорко всматриваемся в темноту. Ничего не видно. Темь. А жизнь есть: неведомые шумы и шорохи – они кажутся нам неприятелем, скрытым тьмой ночной.
