Я редко говорил тебе такие вещи, как-то трудно было это словами выразить, а теперь потянулась душа к тебе и я все сказал… Мог бы много еще сказать, да, пожалуй, места не хватит. Да потом я знаю и чувствую, что ты меня поймешь! Не правда ли? Ну, за сим, тепло и нежно обнимаю мамочку. Напрасно она думает, что мысли мои восстановлены против нее. Если бы она знала, как часто я думаю о ней, и скажи ей, что ее теплое и откровенное участие, тогда когда Вы были у меня на Невском, я не забуду. Храни Вас, родные мои, Господь Бог. Давайте все перекрестимся, и твердо помолившись, укрепим свою веру, свою надежду на то, что после тяжелой грозы, настанут дивные, солнечные дни.
Прощай папа родной, до следующего письма. Крепко, крепко тебя целую и очень, очень люблю.
Твой «персидский изгнанник»
Дмитрий.
P. S. Значит, мои мысли относительно моего возвращения ты поймешь. Не правда ли!
Я знаю и страшно ценю, что ты хочешь мне помочь, но уж верь мне! Теперь, пока здесь еще не опасно, лучше тут оставаться! А в конце апреля будет видно.
ГА РФ.Ф. 644. Оп. 1. Д. 170. Л. 35–40 об. Автограф.
№ 4
Казвин. Персия. 19 марта 1917 г.
[81]
Нежно любимый, мой дорогой папа. Вся душа, все мысли, ежечасно, ежеминутно летят к тебе! Храни и огради тебя Господь Бог.
Да! Страшное, тяжелое время переживает теперь Россия в целом и все люди, в частности. Старый строй должен был неминуемо привести к катастрофе. Эта катастрофа наступила. И осталось лишь надеяться на то, что свободная Россия, сознавая все свои силы, вышла бы из этих ужаснейших событий с честью и с достоинством. Лозунг теперь всем должен быть: все для победы, все для войны! Очень страшно думать, что лозунг этот может замениться другим: «революция ради революции». И тогда конец!
И снова хочется мне сказать тебе, что мысли мои с тобою, всегда и постоянно. Лишь бы здоровье твое выдержало бы, а там, что Бог даст.
Что касается моих планов, то скажу тебе следующее. Я вперед уверен, что ты согласишься со мною и с моими мыслями.
Дело в том, что когда здесь мы узнали о перевороте, первая мысль была о тебе, о том, что я непременно должен ехать назад. Но потом, подумавши, я переменил мнение, и вот почему. Ты знаешь, папа, что я так подумал. Если бы моментально после падения старой власти припер бы в Петроград, это было бы с моей стороны страшным хамством по отношению к бедному Ники, да потом и слишком поспешно даже по отношению к новой власти. Все газетные заметки о том, что Керенский мне сообщил о возможности вернуться, до сего дня, т. е. до 19 марта, не оправдались.
5 марта я получил телеграмму от Миши, в которой он меня спрашивал: «Куда и когда я думаю ехать». На эту телеграмму я ответил следующее. «Тебе известно, что мой отъезд в Персию был вызван волей твоего брата. Без категорических указаний, оставить место своего пребывания не считаю возможным. От кого получу эти указания – не знаю».
Я думаю, что иначе я ответить не мог. Но соваться на первых же порах в Петр[оград], как бы слишком радуясь тому, что власть, меня выславшая, провалилась, – было подсказано чувством простого такта. Я уверен, что ты меня поймешь!
Да, притом я был убежден и знал, что Вы все помните обо мне, и что если мое присутствие было бы необходимым, то, конечно, Вы бы меня известили. От Марии из Пскова получил тогда же телеграмму. По ней я увидел, что сестра спокойна. Кончалась ее телеграмма так: «Пока советую оставаться». Эта фраза, конечно, поддержала меня в моем решении.
Конечно, обстановка меняется так быстро, события идут с такой головокружительной быстротой, что вероятно очень, что когда это письмо будет в твоих руках, – все уже переменится.
Резюмируя все сказанное, я думаю, что если ничего нового не будет, то я появлюсь на петроградском горизонте в середине апреля.
Да! Страшное время переживаем. Главное, что давит, – это, по-моему, чувство полнейшей неизвестности. Что еще готовит судьба?
Главное знай ты и мамочка, что всем сердцем, всей душой с тобою и с Вами. Положительно не проходит минуты, когда мои мысли не шли к Вам, мои бедные, дорогие друзья.
Ужасно беспокоюсь относительно твоего здоровья. Главное береги себя и будь спокоен, на сколько, конечно, это возможно в наше время.
Ну, а за сим крепко и нежно обнимаю Вас обоих. Будьте спокойны, не падайте духом и Богом хранимы!
Может быть теперь до скорого. Прощай, родной. God blless and protect you.
Дмитрий.
ГА РФ.Ф. 644. Оп. 1. Д. 170. Л. 42–46 об., 47. Автограф.
№ 5
Казвин. Персия. 23 апреля 1917 г.
Дорогой и милый мой папа.
Это письмо доставит тебе офицер 2-го стр[елкового] полка штабс-капитан Михайлов. За все эти месяцы, что я в Персии, он неофициально состоял при мне, служа сам в бронированных автомоб[ильных] частях, где и заслужил свой крест.
За его скромность я вполне ручаюсь. Он малый неглупый, очень скромный и, видимо, искренно ко мне привязан. Если ты не хочешь многое писать, скажи ему на словах, он сумеет мне все правильно передать и не напутает.
Ты знаешь, что мое последнее письмо было вскрыто в Баку тамошним Исполнительным Комитетом, о чем этот Комитет мне любезно дал знать официальным письмом, причем адресовал письмо «гражданину Дм. Пав. Романову». По счастью, «Комитет» ничего противоправительственного в моих письмах не усмотрел, и, следовательно, факт вскрытия моих писем – мне же в плюс, ибо даже с нарочным я не писал ничего предосудительного с точки зрения нового режима.
Теперь же «суди меня Бог и военная коллегия». Мне слишком надоело думать о каждом слове, и поэтому, в надежде на то, что шт. – кап. Михайлова не обыщут по пути, я рискну все писать, как думаю и как чувствую.
Не боясь повторять сто раз одно и то же, я должен тебе сказать, что ни проходит часа, чтобы мысли мои не шли к тебе, тоскливо окружая тебя в бессильном желании тебе помочь. Pas de nouvelles – bonnes nouvelles, – говорят. И потому я утешаю себя мыслью, что ты не слишком падаешь духом с точки зрения личного состояния. Мой бедный, близкий друг! Какие тебе судьба приготовила испытания! Если нам, молодым, тяжело и больно, – что же должен испытывать ты, у которого гораздо больше опыта и, следовательно, житейского понимания.
А что больно смотреть на тот хаос, который кругом происходит, – так это верно. Больно с точки зрения национального самолюбия, с точки зрения человека, горячо любящего родину и желающего ей крепости и величия. Посмотри, что сделали с нашей армией? Ведь мы никогда не могли похвастать очень сильной и крепкой дисциплиной, но теперь же ее совсем уж нет. Не надо забывать, что сила и сплоченность армии является характерным показателем мощи страны! Не могу от тебя, мой родной, скрыть, что я необыкновенно мрачно смотрю на будущее. Мы, по-моему, победить или разбить врага не сможем. Да и за что теперь мы деремся? Это ужасные вещи я говорю, но ведь это сущая правда. Ты вспомни только начало войны. Уже тогда многие говорили, что из-за маленькой Сербии не стоило было затевать такую невиданную войну. И тогда, я помню, мысль о том, что у нас, у русских, наконец, осуществится наша старая, историческая национальная задача – покорение Царьграда и открытие проливов, – одна способна была морально и даже физически материально компенсировать наши колоссальные затраты, наше громадное напряжение.
