На удивление, смысл нашего пусть краткого, но воссоединения заключался в просьбе низверженного в гражданский мир генерала оказать содействие одному из крупных азербайджанских группировщиков, заподозренному в заказе убийства конкурента по рыночному бизнесу и находящемуся в нашей активной разработке.
– Никого он не заказывал, все – напраслина, – говорил Решетов. – Вашими руками хотят удавить приличного парня…
Я не верил ушам своим. Подобного рода аргументами оперировали, как правило, партикулярные «ходоки» с депутатской риторикой, но никак не руководители милиции и спецслужб. Видимо, среда, в коей Решетов ныне обитал, привнесла в сознание и в формулировки его воззрений пустопорожнюю гуманитарную составляющую.
Однако мелочным критиканством я не увлекся, вдумчиво кивал, сам же соображая изнутри ситуации, что всполошились заказчики убийства и отмаза от него более из мнительности, чем от реальности угрозы милицейских потуг в проведении расследования. Исполнитель, судя по всему, канул в небытие, и ничем, кроме голословных утверждений вины подозреваемого, мы не располагали. Решетов ходатайствовал о деле никчемном, но с моей стороны, дабы усугубить свою значимость, делу требовалось придать вес, а расследованию – таинственность.
– Там все очень сложно, – прокомментировал я. – Давят сверху, с боков… Но вы попросили, значит, я решил.
Не знаю, что руководило мной в занятии соглашательской позиции, но я интуитивно чувствовал ее единственную верность, хотя мог послать Решетова куда подальше и, развернувшись, уйти.
Весь он мне был чужд жестокостью своей, апломбом и вероломством, но словно какой-то тайный предусмотрительный советник нашептывал мне об опрометчивости внешних проявлений моего отторжения этого костолома с чугунной душой.
– Завтра с тобой свяжутся от меня, – нехотя проронил Решетов, – привезут сумму… Не хватит – звони без стеснений, скорректируем…
– Я все сделаю безо всяких воздаяний за труды, – отрезал я. – О чем вы говорите? Это я перед вами в долгу… – тут я вспомнил командировку в Чечню и едва удержался от злой ухмылки.
– И привезут, и возьмешь, – ровным тоном произнес Решетов. – Дабы легче отбить атаки. Что я, Сливкина не знаю с его аппетитом обэхаэсовским? Скажешь, взнос в фонд от благодарной азербайджанской общины. Аранжировку додумаешь.
– Да, вот, кстати, – перебил я небрежным тоном, – что там была за история с этими чеченскими деньгами? Разобрались?
– Я разобрался, что ты в ней ни при чем, – голос Решетова приобрел прежнюю жесткость и властность. – Но, судя по тому, сколько вокруг этой истории полегло народа, и полегло не без помощи славных гангстеров из ВэЧиКаго… – тут он запнулся, досадливо дернув веком. – В общем, – продолжил с мягким сарказмом, улыбаясь длинно, – все истории имеют финал. Как и их участники. Главное – кто ставит финальную точку. А она, если о твоем вопросе, еще не поставлена. Но поставлена будет. И коли свидишься с дружком своим, Акимовым, передай, что, по моему мнению, голубое небо над головой лучше деревянной крыши. Пусть задумается. А вот с Соколовым, кстати, ты себя достойно повел, не как шавка науськанная, запомнится тебе это большим плюсом, обещаю.
Мы обменялись крепким рукопожатием, на прощание он упер в меня тяжелый, давящий взгляд, определяя им как всю нынешнюю неочевидность наших отношений, так и дальнейшее неочевидное продолжение их.
А когда я выходил из дверей сенатского предприятия, затрезвонил телефон, и в трубке заворковал стеснительный голосок сбежавшего в аравийские пески коммерсанта Димы.
Вежливо поинтересовавшись, как мое здоровье и дела, которые были ему близки настолько же, насколько мне – арабские барханы, он вышел на болезненную тему определения своего статуса органами правопорядка. И не зря.
Побег Димы и его компаньонов принес мне много проблем с закрытием повисшего дела, а потому совершенно бессовестно и даже убежденно я поведал ему следующее видение ситуации: никто не забыт, ничто не закрыто, но я, несмотря на подлое исчезновение уголовных фигурантов, держу линию их обороны. А уж коли суждено ей прорваться, неминуемы международный розыск скрывшихся негодяев и, соответственно, сокрушительное возмездие.
– Так и я ничего не забыл, – сказал Дима. – Деньги получишь у братца в министерстве. А ежемесячные взносы – само собой. Приезжай в гости, я тут с недвижимостью развернулся… Предлагаю партнерство.
Я посмотрел на мокрую осеннюю улицу. Сгущались блеклые сумерки, накрапывал холодный безысходный дождь, морось размывала тухлые огни, тонули дома и куцые озябшие силуэты прохожих в угасающей серости вечера.
А ведь где-то синее море, алый закат над ним, жаркий томный воздух, перья пальм, пляж в ракушечной мозаике…
– Приглашение принимается, – ответил я.
И поехал в тюрьму, томясь душой, противящейся свиданию с негодяем и убийцей, впутавшим меня в отвратительную историю и нынешнюю вымученную солидарность с ним, законченным мерзавцем.
Дружный у нас коллектив, но хреновый.
Акимов ждал меня у входа в мрачное учреждение, и при мысли о своем возможном водворении в его стены по хребту моему пробежали, твердея, холодные мурашки.
Машина опера стояла неподалеку, и за нефтяным отливом затемненных стекол я узрел смазливую вульгарную мордашку какой-то блондинистой девки.
– Арендовал для товарища организм женского пола, – пояснил Акимов, ежась в пальто с поднятым воротником. – Пусть порадуется. Оперчасти свидание я проплатил, ты мне верни из его запасов… Ну, пошли, сначала мы с ним побазарим, а после пусть оторвется на горячем продажном теле…
И с пакетами, набитыми снедью, мы вошли в проходную, где нас уже встречал тюремный прапор с непроницаемой мордой терпеливого хранителя пенитенциарных коррупционных таинств. Он же сопроводил нас в одну из караульных подсобок, куда вскоре привели Тарасова.
Вадим выглядел на удивление свежо, лучился довольством и оптимизмом.
Суровые сокамерники, получившие надлежащие инструкции из высших эшелонов криминала, приняли его сдержанно, но вскоре, вероятно, благодаря искренним личностным качествам в среде отпетых бандитов Вадим завоевал симпатии и авторитет, а потому хорошо питался, выпивал по настроению, не испытывал нужды в душевых процедурах, смотрел телевизор и читал интересные книжки.
Решетов давил, как мог, через свои связи, пытаясь сломить дух и тело разжалованного чекиста, но вдумчивые доклады тюремных оперов уверяли, что жертва, находясь в условиях ежеминутного кошмара, тем не менее держится, на признание не идет, и, судя по всему, ущемления ее безрезультатны, ибо притязания к ней беспочвенны.
Из камеры Вадим вел телефонные переговоры с лубянскими дружками, пытавшимися сгладить шероховатости следствия, оказать давление на потерпевших и грядущий суд. Факт его связи с волей людьми Решетова вскрылся, после чего в тюрьму, а затем непосредственно в камеру грянула внезапная проверка из высоких сфер системы исполнения наказаний, но телефона, несмотря на дотошный обыск, не обнаружили.
