– У нас так нельзя, – задумчиво проговорил Вельяминов, – у нас если отец большим полком командовал, то и сын его должен. Иначе поруха чести и умаление роду!
– А войско погубить, оттого что во главе его царского брата
[34] поставили, который в ратном деле ни уха ни рыла, значит, можно? – с жаром воскликнул молчавший до поры отец Мелентий.
– То был не истинный царь! – упрямо набычившись, отвечал ему Аникита.
– А ты помнишь, сколь раз на Казань рати ходили?
– Меня в ту пору еще матушка не родила, а что?
– А то, что ее могли еще в первый поход взять! Поганые тогда, как войско царское увидели, в замешательство пришли, а полковые воеводы – нет бы ее без боя взять, все родами мерились да спорили, кому первому заходить в город! Татары же тем временем опамятовали и ворота закрыли да на стены взошли. Через эту дурь боярскую множество людей ратных зря погибло, а уж денег и вовсе без счета на снаряжение войска, да на пушки, да на зелье и прочее потратили! А все спесь княжеская да боярская!
– Полно вам ссориться, чего доброго, еще подеретесь! – усмехнулся я. – Тогда назначай вам епитимью.
– За что епитимью? – не понял иеромонах.
– Как за что? Аниките за то, что отцу своему духовному в рыло дал, а тебе за то, что худо проповедовал и пришлось чадо не только словом, но и кулаком вразумлять.
– Да ты смеешься над нами, князь, а мне и вовсе не до смеха! Сколь нестроения всякого у нас на святой Руси, а как исправить его – и ума не приложу. Вот ты сказал, что и у нас со временем местничества не будет, а когда это случится, доживем ли?
– Может, и не доживете, но так все равно будет, ибо так правильно.
– А когда?
– Ну вот выберете себе царя – он будет державу крепить, потому как достанется она ему в полном нестроении и ему не до перемен будет. При сыне его порядку больше станет, и он царство свое поднимет выше прежнего. Однако же сильно менять ничего не станет, потому как нестроение прежнее помнить будет и остережется. А вот внуку его порядок сей невмоготу станет, он его и порушит.
– Эва как! И откуда ты все это знаешь?
– А ниоткуда, знаю – и все.
– Может, ты еще знаешь, кого мы царем выберем?
– Может, и знаю.
– Уж не королевича ли твоего Карла Филипа?
– Чего ты придуриваешься, святой отец? Или думаешь, мне неведомо, что ты тайком рейтар Аникиты расспрашивал обо мне? Да, я стою за королевича, но знаю, что вы его не выберете, ибо вам всякий иноземец сейчас ничуть не лучше черта!
– Ну не скажи, Иван Жигимонтович. – Голос иеромонаха стал вдруг вкрадчивым. – По крайней мере, одного иноземца твои люди жалуют и готовы его на престол русский кричать.
– Слава богу, никто их слушать не собирается, – спокойно отвечал я ему. – Да и на собор их вряд ли позовут. И ты бы, отче, Вельяминова не слушал, это ведь он тебе напел?
– Он, – легко согласился отец Мелентий с кроткой усмешкой. – Только не мне, а преподобному Сильвестру.
– О как! – внешне беспечно, но внутренне подобравшись, удивился я. – А преподобный что же?
– Да ничего, присмотреться велел, что ты за человек.
– И что же, присмотрелся?
– Присмотрелся.
– И чего скажешь?
– Как тебе сказать, князь, Михаил Романов, коего ты нам в цари пророчишь, очень уж хорош на троне сидеть да Богу молиться. Государством управлять он слаб, но с другой стороны, каверзы от него никакой не будет. А вот если, не дай бог, конечно, тебя выберут, то прямо не знаю чего и ждать. Тебе бы не на троне сидеть, а в седле, и не скипетр с державой в руках держать, а меч и эти вот твои, как их, допельфастеры, вот там ты будешь на своем месте.
– Не печалься, отче, не выберут меня. Ладно, засиделись мы чего-то, пора спать.
Проговорив это, я завернулся в шубу и попытался заснуть. Сон, однако, не шел. Когда Аникита с Анисимом в первый раз завели разговор о возможном избрании меня на царство, я только посмеялся. Однако то один, то другой нет-нет да и возвращались к этому вопросу, и потихоньку мысль об этом перестала казаться мне еретической. Почему бы и нет, думал я иной раз, особенно после знакомства с будущим царем в Кремле. Нешто я хуже этого нескладного и немного бестолкового отрока справлюсь с царством? Тем более что, сколько я помнил историю, особенно похвастаться ему было нечем. Смоленскую войну проиграл. Донских казаков, захвативших Азов, не поддержал. Даже жениться по своему усмотрению не смог, и его невеста, которую он, похоже, всерьез любил, отправилась в ссылку вместе со всей семьей. А тут монах, пару раз поговорив со мной, без обиняков заявил мне, что, пардон, задница у моего высочества не под трон, а под седло заточена. И с пушкой я куда лучше управляюсь, нежели с государством. И ведь, что самое противное, прав во всем. Хотелось бы мне править – так оставался бы у себя в Мекленбурге. Правь сколько влезет, реформируй государство, укрепляй финансы и армию. Сам ведь знаю, Тридцатилетняя война на носу, готовиться надо, а меня черти унесли подальше от всех этих проблем. И сейчас я ведь не столько хотел Ксении помочь ребенка найти и уж конечно не Аниките с татями справиться, когда в Устюжну подался. Мне хотелось подальше от бояр да князей быть. Чем с ними дружбу заводить да интриги плести, уж лучше шпагой махать да на врага скакать в яростной атаке. Эх, батюшка-батюшка, что же вы натворили, такого красивого меня да мордой в правду!
Наутро, злой и невыспавшийся, я спозаранку поднял отряд и, поспешая, повел его к Устюжне. Мои приближенные, очевидно, почуяли перемену в моем настроении и старались держаться на расстоянии. И только перед самым городом передо мной выскочил как черт из табакерки Казимир и коротко произнес с встревоженным лицом:
– Неладно в городе!
Я, ни слова не говоря в ответ, прибавил аллюр и вскоре увидел раскинувшийся передо мной городок, над которым беспокойно метался колокольный набат. В той его части, где мы стояли перед тем, как уйти на Вологду, густо валил дым.
– Аниктита! Обойди Устюжну со своими рейтарами и запри западные ворота. Никого не выпускай, покуда не разберемся, что к чему, а я с драбантами отсюда пойду. Сдается мне, мышеловка, которую мы на татей ставили, сработала, а кошки рядом не оказалось. Ну да это ненадолго. Вперед!
Я не ошибся: действительно дым шел из усадьбы, занятой нами в прошлый раз. Впрочем, пожар был невелик и уже почти потушен. Когда мы доскакали до нее, гулко стуча копытами коней, тати уже покинули двор, убедившись, что никаких богатств в амбарах нет, а местные жители сноровисто растаскивали бревна, из которых был сложен терем, не давая огню распространиться. Перед амбаром лежал окровавленный однорукий Лука, над которым рыдала его дочь. Впрочем, наш сторож, кажется, был еще жив. Как потом выяснилось, он вообще мог не пострадать, если бы по природной вредности характера не вздумал ругаться с татями. Получив удар ослопом по голове, упрямый старик замолк, слава богу, не навеки. Дочка его, впрочем, голосила от этого не менее отчаянно. Устав слушать бабские вопли, я спросил, подойдя к ним:
