– Да что ты, что со мной сделается, вот он я, живой, – пытался я успокоить ее сначала словами, потом поцелуями, пока на нас не накатила и не накрыла с головой страсть.
Проснувшись, как обычно, рано утром, я потянулся и, не найдя рядом Насти, удивленно привстал. За мутным оконцем серел рассвет, так что пора было вставать. День обещал быть насыщенным. Оглядев раскиданные в живописном беспорядке по горнице вещи, я хмыкнул про себя: «Эх, зарекался чукча сначала лыжи снимать, а только потом интим». Завернувшись в рядно, служившее мне одеялом, я озадаченно посмотрел на ведущие из горницы двери. Выглянув в одну из них, едва не запнулся о стоящую в соседнем помещении лохань с остывшей уже водой. Почертыхавшись и припомнив происходившее накануне, вновь улыбнулся: «Лыжи лыжами, а ванна все же была». Скрипнула другая дверь, и я, обернувшись, увидел заспанного лакея Семку, принесшего мне свежее белье и одежду.
– Доброе утро, ваше высочество, – поприветствовал он меня, сладко зевнув.
– Сколько тебе раз говорить, обалдуй: утро добрым не бывает. Ладно, давай одеваться.
Приведя себя в порядок, я вышел из горницы и, проходя коридором, неожиданно для себя наткнулся на Ксению. Лицо у девушки было грустным, отчего во мне немедленно проснулась совесть.
– Доброе утро, ваше высочество, – поприветствовала она меня и, как мне показалось, вытерла уголком платка глаза.
– И тебе того же, Ксенюшка, – постарался ответить я как можно ласковее, но в ответ был награжден строгим взглядом, от которого стало еще больше не по себе.
Затянувшаяся пауза становилась все более неловкой. Я не мог придумать, как сказать матери, что вместо того, чтобы сразу же подарить ей встречу с ее ребенком, мое высочество предавалось сначала пьянству, а потом блуду. Ксения же просто молчала, но грустное молчание ее раздирало мне сердце. Наконец я, не выдержав, глубоко вздохнул и проговорил хриплым голосом:
– Пойдем со мной, царевна.
Выйдя во двор, я в замешательстве огляделся. Спросить вчера, где конкретно разместили беженцев из Устюжны, ума не хватило, а теперь где их искать, было непонятно. Но, как видно, день явно был мой, и, на мое счастье, из-за угла вышел сам однорукий Лука. Увидев меня, он поклонился, сняв шапку, и хотел что-то спросить, но я не дал ему и рта раскрыть:
– Где вас разместили?
– Дык тут, в людской…
– Веди!
– А зачем? – не смог не спросить вредный старик.
– А за надом! – почти прошипел я ему, и Лука, сообразив, что перегибает палку, повел нас.
В людской уже никого не было: Настя держала слуг в строгости, и все были уже с утра при деле, включая Авдотью – дочь однорукого. Только на полатях, прижавшись друг к другу, как котята, спали, сладко посапывая, Марьюшка и Глаша. Обернувшись к Луке, я показал ему глазами на выход. Тот, несмотря на природную или благоприобретенную вредность, сумел проявить сообразительность и, неловко пятясь, исчез за дверью. Ксения стояла ни жива ни мертва, закусив губу, и не отрываясь смотрела на девочек. Я хотел что-нибудь сказать ей, но не решился и, виновато улыбнувшись, вышел вон…
И опять наткнулся на однорукого Луку, вопросительно смотревшего на меня.
– Ох, старый, – тяжело вздохнул я, – ну чего ты из-под меня хочешь? Хозяйством моим заведуют Клим Рюмин да ключница моя Анастасия. Вот они тебя и дочку твою и к делу приставят, и корма положат. А сейчас некогда мне, ей-богу!
Шедший несколько дней дождь, слава тебе господи, прекратился, и хотя земля была покрыта лужами, по крайней мере, с неба ничего не лилось. Мои драбанты седлали коней и поправляли амуницию перед выходом. Появившийся со слегка помятым лицом фон Гершов, приложив два пальца к шляпе, отрапортовал о готовности регимента выступить. Благосклонно выслушав его, я улыбнулся и показал ему на стрельчатую крышу терема.
– Кароль, дружище, тебе не кажется, что там кое-чего не хватает?
Озадаченно похлопав глазами, Лелик со скрипом пошевелил извилинами и, наконец сообразив, приказал:
– Поднять мекленбургский штандарт!
– Вот так-то, парень! И запомни: куда бы мы ни пошли, мое знамя со мной. Я в доме – стало быть, оно на доме. Я на коне – стало быть, знаменосец подле.
– Да, мой герцог!
Откуда-то из-за угла появились Клим с Аникитой. Физиономии их были помяты еще больше, чем у фон Гершова, но стояли они ровно и держались браво. Оглядев наши сборы, Вельяминов сунул два пальца в рот и, свистнув как соловей-разбойник, заорал:
– Эй, рейтарство, на конь!
Его подчиненные, уже снаряженные, тут же вывели своих коней и присоединились к нам.
– Эва как! – удивился я. – Держу пари, что вы только что продрали глаза! Как вы успели?
– Как-как, – пробурчал Рюмин, – а то непонятно, мой герцог, что вам дома не усидеть в такой день. Вот и приказали нашим быть готовыми.
– Отлично, а где Анисим, он вчера выпил как бы не больше всех нас – спит, поди?
– Анисим со стрельцами уже должен быть у Боровицких ворот. Не удивляйтесь, ваше высочество, этот чертов сотник обладает завидным достоинством – он совершенно не знает, что такое похмелье!
– Действительно мерзавец! Ладно, ты приготовил то, о чем мы говорили?
– Разумеется, ваше высочество!
Скоро наш отряд в полном порядке стоял под стенами Кремля подле Боровицкой башни, где полковник Струсь обещал выпустить русских. Вожди ополчения, опасаясь какой-либо каверзы от поляков, приняли все необходимые меры предосторожности. К воротам заранее были подтянут так называемый гуляй-город и несколько пушек. Гуляй-город представлял собой деревянные щиты на колесах выше человеческого роста, с проделанными в них бойницами для стрельбы. Между собой щиты были скреплены цепями, а за ними заняли позицию стрельцы во главе с Анисимом. Отборные дворянские и казачьи сотни также стояли рядом, готовые в случае необходимости вступить в бой. Рядом с ними встали и мы, развернув мекленбургский штандарт. Когда мой регимент занял свое место, мы с Вельяминовым в сопровождении фон Гершова и Михальского отправились к воеводам. Они, как выяснилось, уже были в основном в курсе наших подвигов в Устюжне и особенно в Вологде, но восприняли эту весть по-разному. Пожарский с Мининым были довольны, что нам удалось предотвратить разорение Вологды. Трубецкой, от которого сбежала часть казаков, участвовавших в этом набеге, очевидно, тоже. А вот князья Куракин и Бутурлин смотрели почему-то кисло. Прочие и вовсе старательно делали вид, что ничего примечательного не произошло и их никак не касается.
– Вовремя ты вернулся, князь, – сказал мне негромко князь Дмитрий Михайлович. – Полковники Струсь да Будило не раз справлялись, где ты, – не иначе хотели бы тебе сдаться.
– А вы им что же?
– Как договаривались – то ты на охоте, то на молитве, то еще за какой надобностью отъехал.
