Тут дверь отворилась, и показался сам стрелецкий сотник. Его приход был встречен новым взрывом хохота, но Анисим, не обращая внимания на смеющихся, почти подбежал ко мне и торопливо зашептал:
– Герцог-батюшка, казак какой-то тебя спрашивает, сказывает – вести важные.
– Что за казак?
– Да кто же его разберет, молодой совсем, а так казак и казак.
– Веди, послушаем, что скажет.
В вошедшем в горницу молодом казаке я с удивлением признал Мишку-татарчонка, джуру старого казака Лукьяна, с которым мы познакомились, едва вошли в Москву.
– Здравствуй, джура, чего расскажешь хорошего? – обратился я к нему.
– Здрав буди, князь, да только я не джура теперь, а казак, – отвечал мне парень с достоинством, не забыв, впрочем, поклониться.
– Ну что же, поздравляю, а теперь сказывай, зачем пожаловал.
– Меня послал дядька Лукьян, – пояснил казачий посланник, – велел сказать тебе, чтобы ты уходил, ибо не хочет он, чтобы тебя убили.
– О как! А за что же меня убивать?
– Казаки недовольны тем, что бояре на соборе верх взяли и хотят звать иноземца на царство, а потому сегодня ночью пойдут на двор к митрополиту Ионе и потребуют, чтобы он и бояре сказали, кто царем будет!
– А Трубецкого с Пожарским ваши казаки не боятся? – воскликнул возбужденно Аникита.
– Пока одни казаки пойдут к митрополиту, другие окружат дворы Трубецкого и Пожарского и никуда их не выпустят, а самый большой отряд тем временем встанет под твоим острогом, князь. Потому дядька Лукьян и послал меня тебя упредить. Уходи, не сладить тебе с казаками!
– Это все интересно, а кого же казаки хотят видеть на престоле?
– Про то не знаю, князь. Кричали на круге за Михаила Романова и за царевича Ивана Дмитриевича. А на чем порешили, не ведаю, меня дядька Лукьян к тебе послал.
– Понял я тебя, казак, кланяйся от меня Лукьяну, да возьми вот в подарок эту саблю польскую и ступай с богом. Только отсюда поезжай не прямо к своим, а кругом, чтобы непонятно было, откуда ты возвращаешься.
– Ишь, чего вздумали, сукины дети! – взорвался руганью Вельяминов, когда казак вышел, зажав под мышкой подарок. – Воренка на трон посадить, а все царство Маринке и Заруцкому отдать! Не бывать тому!
– Угу, ты еще добавь «повинны в смерти!», – хмыкнул я в ответ. – А если они Михаила Романова кричать будут?
– Да хоть царицу Савскую пусть кричат! Одно дело, если царя всей землей выберут, – так пусть хоть и Романова. Но совсем другое, если его воровские казаки на трон посадят. Как не поймешь ты, князь, нельзя, чтобы воры да шиши лесные царей выбирали. Мало нам Смуты – так еще такая напасть!
– Ладно, я понял. Только вот уже почти ночь на дворе, стало быть, скоро к нам гости пожалуют. Слушайте сюда все, повторять некогда.
Много пережила Москва за свою жизнь. Помнили ее холмы боярина Кучку и князя Юрия Долгорукого. Татарские погромы и литовские осады. Видела она возвращавшихся с победой ратников Дмитрия Донского и жестоких опричников Ивана Грозного. Пережила Смуту и польскую оккупацию. Но такового позора не мог припомнить город, чтобы православного иерарха, едва одетого, православные же люди гнали, словно на лобное место, всячески хуля, понося и толкая.
– Иди, собачий сын, – кричали хмельные казаки, подгоняя митрополита Иону. – Иди, выкормыш боярский, не гневи сердце!
Тот сначала пытался прикрикнуть на обезумевших донцов, пригрозить заблудшим божьей карой, но не тут-то было. Пять сотен озверевших от хмеля и безнаказанности казаков разом смяли и разогнали митрополитовых служек и погнали святого старца, не дав даже ему и одеться в облачения прилично его сану. Высокий седой старик с непокрытой головой шел среди вооруженных людей, мало чем отличавшихся от разбойников, как на голгофу. Силы начинали оставлять его, когда он оказался перед целью их путешествия – Успенским собором Кремля. По пути к нему подталкивали одного за другим иных делегатов от земств и городов земли русской, так что к воротам собора подогнали уже небольшую толпу полураздетых и испуганных людей.
– Слушайте, владыко, и вы, бояре, нам, атаманам-молодцам, надоело терпеть от вас обиды и всяческие иные неправды. Желаем мы послужить службу царю русскому, а вы нам царя не даете! – заговорил один из казаков таким трубным голосом, что иному и архиерею позавидовать. – Потому говорю вам как на духу: дайте нам царя, а не то худо будет!
Толпящиеся вокруг казаки подтвердили сказанное их товарищем громкими криками. Между тем ворота собора открылись, и навстречу пришедшим подобно теням разом шагнули несколько человек. Разгоряченные хмелем и глумлением над беззащитными, казаки не сразу заметили их, а когда разглядели, было поздно. Между митрополитом и прочими земцами встали стеной закованные в доспехи рейтары с обнаженными саблями и загородили их собой. Недоуменно озираясь, громогласный казак замолчал на полуслове, и над толпой повисла напряженная тишина, готовая в любой момент взорваться громом выстрелов и отчаянным звоном сабель. А в наступившей тишине вдруг особенно звонко зазвенели подковы множества лошадей, и собравшуюся у собора толпу взяли в клещи рейтары и драгуны Мекленбургского князя. Лишь тогда к казакам вышли князья Дмитрий Михайлович Пожарский и Иван Жигимонтович Мекленбургский, а также пользующийся среди казаков немалым авторитетом келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын.
– Не дело вы затеяли, казаки! – громко закричал, подняв руку, Пожарский. – Где это видано, чтобы, забыв честь и совесть, требовать отдать московский престол польской блуднице Маринке и ее ублюдку! Не бывать на Москве царем Ивашке-воренку! Не хотим и его матери – блудницы латинской!
– Да что же это такое… – начал было громогласный казак, но тут же согнулся от удара под дых булавой Пожарского и, замолчав, повалился на бок.
– Казаки, – продолжал между тем воевода, – побойтесь Бога и отрекитесь от непотребного замысла вашего возвести на престол воренка! Не то…
Как бы в подтверждение слов князя где-то вдали ударили пушки. Казаки, многие из которых и мысли не держали о том чтобы, сговорившись с Заруцким, сажать на престол воренка, разом растеряв хмель, охотно согласились с воеводой в том, что дело это неподобное и православным христианам уж вовсе не приличное.
– Целуйте крест и саблю в том, что, кого бы ни выбрал собор, вы измены замышлять не будете, а, напротив, присягнете новому царю и служить будете ревностно и твердо! – громко провозгласил Палицын, подняв над головой крест.
«Иной раз ничто так не пробуждает ревность в вере и искреннее раскаяние, как несколько сотен готовых к беспощадному бою ратников», – так думал я, наблюдая за тем, как один за другим подходят к Палицыну казаки и, поцеловав крест, присягают будущему царю.
Той ночью мы чудом прошли меж двух огней, едва не начав новый виток междоусобицы. Самым сложным было, миновав заставы, увести конный регимент в Кремль и устроить засаду пришедшим на соборную площадь казакам. Вельяминов тем временем со своими рейтарами проник на двор Пожарского и тайно вывез его. Таким образом, заговорщики только зря разделили силы. Еще один большой их отряд должен был направиться к моему острогу. Там должны были держать оборону, по возможности не допуская до большого кровопролития, наемники во главе с Рюминым и стрельцы Анисима. На тот случай, если осаждающие полезут на рожон, там было несколько пушек, способных остудить слишком горячие головы.
