Он спросил с недоумением:
– Постой-постой, а пирсинг при чем?
Я отмахнулся.
– Его тоже ставят из революционного протеста. Против засилья
старого мира, в котором нет пирсинга.
Он потряс головой так, что губы зашлепали, как у собаки уши,
когда выбирается из воды и отряхивается.
– Э-э-э… не понял. Все равно не понял. Но ладно, это не
важно. Главное, за технологиями нужен глаз да глаз! Вообще за наукой надо
присматривать. А то от нее больше гадостей, чем полезности…
Я демонстративно огляделся по сторонам.
– Конечно, и телевизор – гадость, и мгновенная связь,
избавление от большинства болезней, комфорт, изобилие… Все это можно осуждать,
но что-то никто не отказывается!
– Это совсем другое дело, – ответил он с
достоинством. – Даже из другой оперы.
Я попытался смолчать, некоторые вещи настолько очевидны, но
доказывать их бессмысленно: оппонентами движет не рассудок, а вера. Или
неверие, это не важно. Аркадий гордо заявляет, что никогда не позволит
модифицировать свое тело, он-де не киборг, а человек, который звучит гордо, а
сам зачем-то утром и вечером чистит зубы пастой, убивающей микробы и
сохраняющей эмаль, предпочитает витаминизированное молоко, ежедневно бреется,
посещает стоматолога и, гад брехливый, модифицирует свое неприкосновенное тело
серебряными пломбами в зубах!
А зачем аппендицит удалил, мелькнула ироническая мысль. Эх,
дурачок… Ну хоть не такой, как эти несчастные, что вообще рехнулись на «тайных
знаниях тибетских мудрецов», настрадамусей Предсказамуса, целебных чаях
китайских императоров и волшебной мази из говна индийских коров. Тех вообще
пора в психушки, а этот вполне адекватен, если дать лопату и поручить рыть от
забора и до обеда.
Михаил прислушивался с интересом, но в разговор не вступал.
Положение у него двойственное: как интеллигент должен бы поддерживать Леонида,
однако как преуспевающий бизнесмен, чей бизнес развивается благодаря высоким
технологиям, позволившим людям от избытка всего-всего заниматься здоровьем…
Даже здоровым людям.
Женщины тоже помалкивали, они не столь принципиальны и с
удовольствием пользуются плодами высоких технологий. А раз так, то по
примитивности своей у них язык не поворачивается так уж обвинять науку во всех
преступлениях и грехах. Да и вообще они в кухне только уши временами
вытягивают, проверяют, о чем мужчины сплетничают.
Леонид фыркнул и оглядел всех поверх голов.
– По-моему, – сказал он громко и веско, –
бессмертие – жутко скучно. К нему даже приближаться не стоит.
Михаил снова промолчал, я видел, что смотрят на меня, развел
руками.
– Я не стану говорить, что это только ваше мнение… я считаю,
тебя, Леонид, очень неглупым человеком. Я не стану говорить, что ты, по моему
мнению, просто прикидываешься. Тебе жутко жаждется войти в это бессмертие, но
хочется, чтобы никто не увидел, как тебе этого хочется… а чтобы тебя либо
переубедили, либо привели в бессмертие насильно. И тогда ты, побурчав, примешь
тот мир… чтобы бурчать и критиковать дальше, ибо русский интеллигент, ничего не
производя и не создавая, тем не менее все осуждает и все требует изменить. Как,
он не знает и гневно отвечает, что это не его дело – знать, он-де не врач,
он боль, он священная и посконная боль всенародная…
По-моему, я переборщил, даже начал жестикулировать и
подвывать трагически, чисто в духе русского интеллигента, высокопарно
рассуждающего о судьбах культуры и цивилизации. Леонид смотрел сперва с укором,
потом отступил и уставился почти враждебно.
Михаил сказал предостерегающе:
– Володя, вы чересчур…
– Согласен, – сказал я поспешно, – извините,
Остапа понесло. Это я так выравниваю… перегнутое.
– Да уж перегнули, – сказал Михаил, он оглянулся на
угрюмо замолчавшего Леонида, – хотя, конечно, какая-то часть правды в
ваших словах есть…
Леонид фыркнул.
– Правды? В чем?
– Да я по своим пациентам смотрю, – ответил Михаил,
защищаясь. – Ну не хотят люди не то чтобы умирать, даже стареть не
хотят!.. И таких все больше и больше.
– А ты этим и пользуешься, – сказал Леонид осуждающе.
– Я врач, – ответил Михаил со скромностью, что паче
гордыни. – Я обязан помогать даже здоровым, если они хотят стать еще
здоровее, иммуннее, крепче, моложе. Так что могу допустить мысль… только
допустить!.. что некоторые, особо зацикленные на проблеме здоровья, могут и
ввести в тело дополнительные… э-э… датчики. Ну, сигнализирующие о повышении
уровня сахара в крови…
Леонид сказал с великим презрением:
– Мы говорим не о датчиках! Датчики великая русская культура
как-то способна еще допустить… при определенных условиях, но речь идет о вовсе
чудовищном вмешательстве в человеческий организм!
Михаил сказал быстро:
– Это не я говорю! Это – Владимир.
Взгляды обратились в мою сторону, я скривился, сказал с
безнадежностью:
– Ну почему мы все время врем? Почему не сказать правду?
– А в чем, по-вашему, правда? – поинтересовался Леонид
ядовито.
– Мы ее все знаем, – ответил я с великой
неохотой, – но… молчим. Так принято. Человек смирился с неизбежностью
смерти, но чтобы не выглядеть побежденным, делает вид, что сам отказывается не
только от бессмертия, но даже от долгой жизни. Жрет, что попало, пьет, лезет
под пули… Так вот мы говорим правду: мы хотим жить вечно!.. А насчет скуки
бессмертия… признайтесь, это же несерьезно! Что, в вашей нынешней жизни не
бывает скуки? И что, вешаетесь?.. Вечная жизнь точно так же может быть
увлекательной или скучной, все зависит от вас. Попутно вопрос: а мертвым быть
весело, да?.. К тому же, если в вечной жизни станет скучно, то вон дверь на
балкон. Прыжок на асфальт… у меня какой этаж?.. всего-то делов!
Передача с центральной площади закончилась, пошли новости о
столкнувшихся поездах в Бразилии, о чудовищном цунами в Индонезии, где смыло и
унесло в море полмиллиона человека, разрушены три города и сотни поселков. Тут
же телеведущая защебетала о новой выставке цветов на Манежной площади, я
покосился на Леонида и Михаила, но у них, как у истинно русских интеллигентов,
память если и не коротка, то избирательна, не возопили, что надо все бросить и
кинуться помогать этим индонезийцам.
Наконец перестали лицемерить, мелькнула мысль. Наконец-то
перестали по всем каналам показывать, как к обвалившемуся дому бросаются со
всех сторон спасатели с невероятным снаряжением, как президенты стран выражают
соболезнование, а высшие должностные лица прерывают все дела и тут же
оказываются на месте трагедии, ах-ах, люди гибнут, как можно…
Да, гибнут. Но когда чудовищная волна сметала все на
побережье и топила сотни тысяч людей, в Европе как раз был обеденный перерыв,
миллионы рабочих и служащих сидели за обеденными столами и поглядывали на
экраны включенных телевизоров. Ни у одного не выпала ложка из ослабевшей руки,
ни один не бросил есть, ни один даже не утратил аппетита. Все усердно работали
ложками, вилками, сочувствовали – так принято! – прикидывали, сколько
погибших окажется при окончательном подсчете. Потом одни радовались, что
угадали, другие огорчались, что так промахнулись.
