– Это моя сестра.
– Да? Жалко. Но я хочу, чтобы вы знали – это она вас предала! Если бы по этому вопросу был суд, я бы ее посадил! Она дрянная девка! – Он высокомерно и брезгливо сморщился, и Кате показалось, что это и есть его настоящее лицо. – Хотите, я накажу ее, у меня есть возможности. Могу убрать ее из Москвы…
– Не говорите так про мою сестру и не смейте ее трогать. Как же можно… – Катя хотела продолжить свои мысли о Насте, но, опомнившись, остановилась. – Все, пожалуйста, я больше ничего не хочу! Уйдите! Я вам признательна, правда, и больше ничего не хочу.
– Хорошо, вот моя карточка, если что-то нужно. – Джафар встал. Лицо его снова было умным и располагающим. – Вы очень красивая, Катя. Можно понять этих пьяных горилл! Знаете, это вечное стремление людей сломать красоту, – он задумался на минуту, – уничтожить то, чем надо бы восхищаться! Простите за такой образ, наверное, он вам неприятен. Дайте мне вашу руку? – Он протянул свою, с отлично обработанными ногтями.
Катя смотрела с недоверием. Руки не дала.
– Понимаю. – Он отступил на полшага в коридор. – Если захотите в театр, в любой московский театр или просто посидеть со мной в ресторане, просто поговорить вдвоем. Позвоните! Я буду очень рад и буду ждать. Еще раз простите, Катя! Кстати, хотите куплю вам компьютер? Самой последней модели! – Он весело сморщился. – Я знаю, что у вас нет и что вы очень хотите?
Катя не отвечала.
– Все понял, я дружески! Поверьте!
Катя лежала, глядя в потолок. Она не могла плохо думать о своей сестре, даже не пыталась. Она вообще ни о ком не умела думать плохо. Или винить кого-то. Отец в таких случаях прижимал ее к себе, гладил по голове и приговаривал: «Ну, что ты, милая, люди не плохие. Они просто запутались. Это же так понятно, мы просто запутались, и нам очень трудно!»
Но сейчас отца рядом не было, сейчас он лежал, беспомощный и одинокий. Она оставила его, уехала, чтобы помочь, и вот наделала… И она опять, в который уже раз, заразной больной себя ощущала, которая не может, не имеет права ни с кем видеться, ни к кому прикасаться. И к ней – тоже нельзя!
На четвертый день болезни появился Алексей. Отек на его лице спал, только левая щека была неприятно сизого цвета. Алексей прятал ее под шарфом и вязаной шапкой с ушами. Он замялся на секунду, но снял темные очки – вокруг глаза и к уху был некрасивый темно-синий и даже коричневатый кровоподтек.
Катя отвела глаза, она чувствовала себя виноватой, но тяжесть, скопившаяся за эти дни, сделала ее вялой и замкнутой, она как будто не рада ему была.
Он это видел. Он переживал все, что случилось на турбазе, но еще ярче то, что было потом, ту их ночь. В мельчайших деталях ее помнил. Пытался понять то странное, как будто совсем не Катино, предложение и свою растерянность. Это невозможно было понять, и он ужасно мучился. Ничего не мог делать, все эти дни, так же, как и Катя, слонялся из угла в угол.
Во всем был виноват он. Он не смог ее защитить, и это была единственная и отвратительная правда. Стыдно было так, что он с трудом сегодня приехал. Она была права, что не хотела его видеть.
Алексей собирал вещи у себя в комнате.
– Ты уезжаешь? – Катя стояла на пороге. Похудевшая, подурневшая, почти безразличная.
– Да, – Алексей старался делать вид, что все в порядке. – Еду на стажировку. Я говорил тебе.
Без шарфа и шапки синяк очень уродовал его лицо. Алексей все время отворачивался.
– Да-да, на три месяца… в Лондон.
– Как себя чувствуешь?
– Хорошо, слабость только. А ты?
– Тебе ничего не надо? У тебя еда есть? Хочешь, я схожу…
– Когда уезжаешь?
– Послезавтра.
Катя смотрела не мигая. Непонятно было, думает она или просто смотрит.
– Леш, я тут лежу все время, все эти дни… ты прости меня. Не могу ни о чем думать, это от температуры, наверное. Все будет в порядке, я крепкая, я санитаркой в хирургии работала… у меня нервы хорошие.
– Давай, я не поеду? – он распрямился и с недоверием посмотрел на Катю. – Ты, правда, хорошо себя чувствуешь?
– Нет, почему не поедешь, ты очень хотел… три месяца это недолго. У меня нет друга лучше, чем ты. Ты приедешь… – Катя говорила все очень спокойно.
Алексей все присматривался к ней, это было похоже на легкий бред, потом вспоминал про свою опухшую морду, отворачивался, вспоминая уже и все остальное. И опять чувствовал стыд и даже рад был, что уезжает. Будь что будет! – так он решил про себя. – Забудет за эти три месяца, не захочет видеть, значит, так и будет. От таких мыслей наворачивались слезы. Он ненавидел себя.
– Хочешь, свой компьютер оставлю? По Скайпу можно…
– Я куплю себе, обязательно, со следующей зарплаты…
– А как же Федор? – Алексей перестал укладывать вещи: – Я говорил с отцом, он дает деньги.
– Ничего, наверное, утряслось, он не звонил больше, – соврала Катя.
– Ладно, напиши, если что. Если хочешь, живи в моей комнате, я за нее все равно буду платить. – Он застегнул чемодан, взял ноутбук и посмотрел на Катю строго: – Я встречался с Настей, разговаривал.
– Да? – удивилась Катя почти равнодушно.
– Она мерзкий человек! Я сказал ей это! – Алексей вышел в коридор и начал одеваться.
– Зачем ты?! Она несчастная, ты просто не знаешь ее жизни, она очень хорошая и несчастная! Я думала о ней эти дни.
– Она ненавидит тебя… и твою чистоту!
– Это все неважно, Леша, какую чистоту?! Ей трудно сейчас, труднее, чем мне, ты не думал?
Алексей, застыв, глядел на Катю, покачал, не соглашаясь, головой, напялил шапку и обмотался шарфом:
– Ну, я поехал?
– Это я виновата! – Катя с горестью смотрела на его синяк.
Он посмотрел на нее пристально, взял на плечо тяжелую сумку и пошел к лифту.
– Я тебе все напишу, мне уже лучше, – Катя стояла в дверях и говорила негромко. – Я была как сумасшедшая, ты прости, что я тебе не звонила, мне казалось, я… ну, это все очень плохо. Я напишу.
Прошло еще несколько дней, температура была невысокая, но держалась все время, и Катя была очень слабой. По-прежнему ничего не хотелось. Совсем ничего. Лечилась аспирином, не понимая, помогает он или нет. Настя дома не появлялась, телефон у нее был отключен, и Катя жила одна. Денег, правда, не было даже на хлеб, она ела макароны и рис, поливая их подсолнечным маслом, от Федора через день приходили эсэмэски с разным содержанием, и все напоминали про деньги. Она не могла перезвонить ни ему, ни матери и была этому трусливо рада. Лежала или сидела в кухне, в окно подолгу смотрела, погода установилась хорошая, солнечная, и это только подчеркивало ее одиночество. Ни о чем не хотела думать. О Лешке вспоминала, иногда с беспокойством, но чаще с тоскливым пониманием, что он ей никто, что она его совсем не знает. Друг-приятель, не побоялся, вступился за нее – все это было на поверхности жизни. А в глубине – одна-одинешенька.
