– Я всегда буду любить тебя! – Леша вдруг отяжелел всем телом.
– Мы так мало виделись, – Катя как будто была равнодушна к тому, что он сказал.
– Да, но я все время разговаривал с тобой…
– У тебя со мной одни неприятности…
– Это неправда! – удивился Алексей. – Я сразу в тебя влюбился просто… И я хочу быть с тобой.
– Но почему ты решил, что я приехала сюда надолго? – перебила Катя.
– Не знаю, Настя сказала, я испугался, что не увижу тебя… я не думал об этом.
– А если я уеду? – Катя с большим удивлением его рассматривала. – Ты жалеешь меня?
– Почему? – не понял Алексей.
– Ну как же, я – беременная, у меня нет мужа!
Алексей молчал.
– Ты даже смотришь на меня с жалостью!
– Кать, я тебе сказал, как я к тебе отношусь, чаю мне сделай!
– Что?! – Катя думала о другом. – А если я люблю его? Ты тогда тоже…
– Не любишь ты его… – перебил Алексей.
– Ты это мне уже говорил!
– Я тебе сказал, что он тебя предаст, и он предал!
– Откуда ты все знаешь?
– Да ничего я не знаю…
– Нет, ну как же, ты о предательстве сейчас сказал, а я любила его!
Алексей молчал. Встал, взял в руки чайник.
– Сколько он мне хорошего сделал! А я уехала! Может, это я его предала?
– А почему ты уехала?
Катя вскинула удивленный взгляд.
– Ты не знаешь?
– Нет.
– Он хотел, чтобы я сделала аборт! – сказала с отрешенным лицом.
Алексей молча и твердо на нее смотрел. Вдруг у него зазвонил телефон. Оба вздрогнули. Это был отец.
– Ты как там? Поговорили?
– Пап, мы с Катей разговариваем, все нормально, я тебе перезвоню…
– Окей, окей… привет ей! – отец положил трубку.
– Волнуется, думает… – Леша замялся, улыбнулся и весело посмотрел на Катю. – Он не понимает, думает, что мы два дня уже разговариваем!
– Почему два?
– Я вчера еще приехал, вечером.
– А где ночевал?
– Ну…
– Где?
– На пристани…
– И не пришел? Не позвонил? – Катя смотрела недовольно. – А там что, топят?
Алексей сидел, опустив голову.
– Кать, положи меня спать, я спать хочу.
Катя проснулась под утро, ясно чувствуя, как текут и текут слезы по щекам. Ей даже казалось, что она их вытирает, или правда вытирала. Она лежала, застывшая от ужаса и бессилия. Не могла ни встать, ни пошевелиться. Виделось ей, что отец Василий в какой-то простой белой хламиде, вроде ночной рубашки до пола, стоит на коленях, склонив голову в землю. А перед ним, высоко над ним, колышется, переливается огромно и страшно столб возносящихся к небу огненных, красно-оранжевых, фиолетовых и белых струй. И это не огонь, а все эти струи стремятся, текут из земли в небо, и не видно, что там наверху. Так страшно, что отец Василий не смеет поднять голову. Катя тоже не смеет, но чувствует в немом ужасе, что это Сам Господь и что там, наверху, прекрасный и страшный лик. У Кати губы и горло пересохли, от ужаса. И хоть видит она, что это не она стоит пред Господом, а старый священник, она знает, почему он стоит, и слышит Катя тихий его шепот: «Прости нас, Господи, не остави нас, грешных». И столько чистой и высокой мольбы в этом голосе, что слезы ее текут и текут на подушку. Ей надо бы подняться и встать на колени рядом со стариком, но она не может, только лежит, оцепенев и боясь шелохнуться, и ждет, что будет. Ветер то налетает жарко от раскаленно сияющих струй, вздувает седые волосы и бороду отца Василия, то, наоборот, тянет на себя, и одежды священника устремляются вперед. Старик уже лежит, обессиленный и почти бесплотный, головой на земле, но все шевелится его длинная, редкая борода: не остави нас, неразумных, не погуби!
Катя проснулась, ясно уже себя сознавала, размазывая ладошкой слезы по щекам и пересохшим губам, тихо хлюпала носом, Лешку видела, громко, а временами и судорожно сопящего на полу, но видение не исчезало, и она по-прежнему боялась поднять голову и увидеть Его. Страх проходил, но оставались горечь и боль за старика-священника, лежащего за нее в ногах Господа. Наконец, слезы потекли так, что она в ужасе села в кровати и, схватив простынку, закусила ее намертво и закрыла лицо. Мать уже встала и осторожно одевалась за стеной, говорила что-то неурочно проснувшемуся Андрюшке. Катя высушила глаза и стала торопливо одеваться.
Утром Алексей проснулся поздно. Кати в комнате не было, в доме было тихо, только иногда кто-то проходил, шлепая тапками по коридору, половицами скрипел, да из соседней комнаты раздавались звуки детского голоса. Алексей лежал и вспоминал ночь: как он думал, ворочался и все не мог уснуть. Катя тоже не спала, иногда кто-то из них начинал говорить тихим горячим шепотом что-то, что волновало обоих, но потом Катя, опомнившись, шептала, что за стенкой спит мать с Андрюшкой.
Леша лежал на своем матрасе и думал о ней, о ее ребенке; она, конечно, стала другой, взрослой, он вспоминал ее лицо вчера в кухне, лицо, по которому он страшно соскучился.
Катя знакомила его со всеми и с удивлением видела, что Леша не робел и что настроение у него вполне веселое. Он понравился отцу, бабушка подержала его за руку, «жених твой?» – посмотрела на Катю. Мать тоже была приветлива с Алексеем. Только выглядела очень устало. Все утро они просидели с Катей в кухне, и дочь все-все, все, как есть, рассказала про свою жизнь. Мать слушала напряженно, почти не задавала вопросов, про квартиру только расспросила, недоверчиво покачивая головой. Потом вздохнула тяжело и уставилась задумчиво куда-то в угол.
– Все правильно ты сделала, – сказала спокойно, – никакая сладкая жизнь не стоит того.
Тут Катька расплакалась тихо, заговорила горячо про свою черную неблагодарность к Андрею, про неоплатные долги, про все, что мучило ее последние недели. Мать, не соглашаясь, упрямо качала головой.
– На алименты не будешь подавать… – опять то ли спросила, то ли утвердила Ирина.
Катя оторопело подняла на нее глаза мокрые от слез.
– Ну и ладно, живут люди, и мы проживем, – подумала о чем-то и добавила: – И не мучайся, это он тебе должен, ты его ребенка сохранила. Он потом это поймет.
После завтрака Катя выдала Алексею валенки, отцову фуфайку и ушанку и увела на Ангару. Ветер совсем утих, было солнечно и морозно, под утро выпал легкий снежок, все присыпал, и на льду Ангары никакой весной не пахло. Белореченск издали был свеженький, с белыми контурами крыш и заборов, купола церкви и колокольня, возвышающиеся над городком и оживляющие его, были тоже белы, будто их такими и делали. Прозрачные кудрявые дымы, прямо как на детском рисунке, поднимались из труб. Алексей всему удивлялся, и этой странной апрельской зиме, и пухлым красным снегирям, которые, как воробьи в Москве, скакали по дорогам стайками, и, показывая рукой по холмистому лесному горизонту за Ангарой, расспрашивал про тайгу. Когда можно будет поехать?
